Томас Рид - Избранные произведения. Том III

— К несчастью, надо думать, что это так.

— Я был бы в восторге!

— О, генерал!

— Вы не понимаете меня, Лаусон. Ведь это доказывает, что мой сын не так испорчен, как я думал. Я ведь воображал, что он промотал эти деньги. А теперь я верю каждой строчке его письма.

— Но, генерал, ведь вы же не хотите, чтобы ваш сын очутился в плену у бандитов?

— Наоборот, хочу… я охотно заплатил бы пятьдесят тысяч, чтобы его освободить. Но что делать?

— Куда девался тот адвокат?

— Вероятно, вернулся к своим. Я его чуть-чуть не выдал полиции. Только скандала побоялся. Послушайте, Лаусон, научите, что делать… Я думаю, что серьезной опасности нет?

— Ну, я в этом не уверен, — отвечал задумчиво адвокат. — Итальянские бандиты бесчеловечны… Итальянец не сказал вам, каким образом можно с ними снестись?

— Нет… Он сказал только, что я услышу еще о моем сыне… Великий Боже, не приведут же они в исполнение угрозу, о которой говорится в письме!

— Будем надеяться, что нет.

— Но что же для этого надо сделать? Обратиться в министерство иностранных дел? Просить вмешательства папского правительства?

— Конечно, генерал, это было бы лучше всего… Если только не поздно! Когда вы получили письмо?

— Неделю тому назад… а написано оно уже более двух недель тому назад.

— В таком случае вмешательство какого бы то ни было правительства уже не сможет помешать последствиям вашего ответа или вернее вашего сына Нигеля. Мне кажется, что теперь остается ждать нового известия от бандитов, чтобы послать им выкуп. Не мешает, конечно, прибегнуть и к помощи правительства.

— Да, да, я сейчас же иду в министерство. Едемте со мной, Лаусон!

— К вашим услугам, генерал… Надеюсь, что нам не придется иметь дела с разбойниками.

— А я именно надеюсь на обратное, — ответил генерал, ударив палкой о пол. — Для меня гораздо приятнее знать, что мой сын у разбойников, чем то, что он задумал такой план… Бог мне простит, но только я предпочел бы сотню раз найти его уши в письме, чем…

Адвокат молчал.

Чтобы пройти к министерству иностранных дел, генералу Гардингу и Лаусону пришлось идти мимо лавок, торгующих старой мебелью и картинами.

Наши спутники не обращали никакого внимания на выставленный товар, как вдруг одна картина привлекла внимание старого офицера. Он так круто остановился, что чуть не сшиб с ног своего спутника.

— Боже мой, — проговорил генерал сдавленным голосом, — вы видите эту картину? Это поразительно!

— Да, что с вами, генерал? — проговорил адвокат, спрашивая себя, не потерял ли генерал рассудок. — Картина самая обыкновенная. Держу пари, что это еще новичок в искусстве, хотя и не без таланта. Что тут необыкновенного? Один мальчик держит нож и хочет ударить собаку, между тем, как другой защищает ее. Не понимаю!..

— Нет! — вскричал ветеран, стукнув палкой, — нет. Здесь не может быть сомнения! Это та самая сцена! Лица, портреты, костюмы я тоже узнаю. Тот, кто держит нож, — мой старший сын Нигель, другой — Генри. Человек, который находится на заднем плане, мой бывший егерь. Кто мог знать об этой сцене, кто автор этой картины?

— Может быть, эта женщина даст нам какие-нибудь сведения. — Скажите, голубушка, откуда вы это достали?

— По случаю, сударь, купила за тридцать шиллингов вместе с рамой.

— Знаете вы, у кого вы купили?

— Очень хорошо. Это настоящий артист.

— А что это за человек?

— Молодой джентльмен. Оба молодые. Их двое. Один, кажется, итальянец, другой, помоложе, англичанин… Может быть, они оба рисовали. У меня было несколько картин от них…

— Знаете вы его имя? — спросил генерал с таким волнением, что продавщица взглянула на него и замялась.

— Мне картина эта очень нравится, и я покупаю ее, — поспешно прибавил генерал. — Мне бы хотелось заказать ему еще другую картину, потому и спрашиваю его имя и адрес.

— Ах, так!.. Так вот, имя иностранца я не помню, другой же, имя которого я никогда не слыхала, кажется, уехал; я его уже давно не видала.

— Знаете вы, по крайней мере, их адрес?

— О, да, я была у них, это очень близко. Я сейчас вам найду адрес.

— Пожалуйста, поскорее, — сказал генерал. — Вот тридцать шиллингов за картину. Пришлите ее к мистеру Лаусону, Линкольнс Инн Фильдс.

Продавщица написала адрес художника на клочке бумаги и подала его генералу, который быстро спрятал его в карман и потянул Лаусона к двери.

Но, выйдя из лавки, он пошел в сторону, противоположную прежнему маршруту.

— Генерал, куда мы идем? — спросил адвокат.

— К художнику, он может объяснить мне это странное дело, которое кажется мне сном.

Они скоро отыскали мрачный дом на одной из маленьких улиц, примыкающих к Хай-Хол-Борну.

Хозяйка квартиры объяснила, что, к несчастью, артист поспешно уехал три дня тому назад и распродал все свои картины. Ни его имени, ни того, куда он отправился, никто не знал.

Генерал спросил, не знала ли она другого художника, который жил с тем вместе? Хозяйка ответила, что вместе с иностранцем жил еще какой-то англичанин, имени которого она тоже не знает и который уехал три месяца тому назад. Никаких других сведений генерал добиться не мог.

— Бедный мой мальчик! — сказал старый офицер, выходя на улицу… Он жил в такой конуре… а я воображал, что он мотает свои деньги… Ах, Лаусон, я, кажется, был очень несправедлив к моему Генри.

— Еще не поздно исправить ошибку, генерал.

— Надеюсь… и от всего моего сердца… Пойдемте скорее в министерство.

Министр обещал сделать все возможное со своей стороны, чтобы вырвать молодого человека из рук разбойников.

Генерал вернулся к себе в замок со стесненным сердцем. Он охотно заплатил бы любой выкуп, если бы знал, куда его послать. Он надеялся, что по приезде застанет письмо из Рима.

Надежды его оправдались. На письменном столе среди массы писем его ожидали два письма с итальянскими марками, но с разными датами.

На одном из них он узнал почерк Генри и поспешил его вскрыть.

— Слава Богу, — вскричал он, оканчивая чтение, — он жив и здоров.

Другое письмо было все заклеено марками. Беря его в руки, генерал вздрогнул. Он почувствовал там что-то твердое. Дрожащей рукой он разорвал конверт и вынул оттуда маленький пакетик, из которого выпал маленький мертвенно-бледного цвета предмет, дюйма два длиной.

Это был человеческий палец, отсеченный на втором суставе и носивший на себе следы продолговатого давно зажившего шрама. Болезненный стон вырвался из груди генерала. Он узнал палец своего сына.

Невозможно описать страданий и ужаса, выразившихся на лице генерала, когда он смотрел на палец своего сына.