Фридрих фон Гаклендер - Европейские негры

Этот экипаж – театральная карета, поступившая в свою настоящую должность за древностью лет, а некогда возившая особ, несравненно-более знатных и притом по одиночке или по две, а не по восьми в один прием.

В тот вечер, с которого начинается наша история, театральная карета пустилась странствовать очень рано, по случаю нового балета: надобно было собрать весь кордебалет. Экипаж был уже полон, и лакей подошел к дверцам попросить девиц потесниться, если можно, чтоб заехать еще за одною.

– За кем же? спросили из кареты.

– За мамзель Кларою, отвечал слуга.

– А, за княжною! смеясь, сказала одна из сидевших: – да ведь у нас все почетные места уже заняты.

– Да не обиделась бы мамзель Клара, что ей прийдется сидеть на передней скамье, прибавила другая.

Лакей осердчал, не удержался, почесал у себя за ухом и сказал: «Полно-те, сударыни, пустяки говорить; если б все вы были похожа на мамзель Клару, меньше горничных было бы нужно в театре для вас, да и мы с Андреем скорее бы кончали свое дело. Что ж, угодно вам потесниться, или неугодно?»

– Мне все-равно, пожалуй, сказала одна, смеясь.

– Пожалуй, повторили еще две.

– Знаете, что я скажу, подхватила четвертая: – наш старик протежирует Кларе и непременно ухаживает за нею. – Все хором расхохотались этой плоской шутке.

Но старик сердито уже захлопнул дверцу, экипаж покатился и скоро остановился перед старым четырех-этажным домом; впрочем, только считалось в нем четыре этажа, а на самом деле было шесть, если прибавить два ряда низеньких мансард, надстроенных уступами один на другом в его высокой кровле. С виду походил этот дом на казармы или фабрику, и не менее, нежели на фабрике, было в нем шума и толкотни, потому что целый день неугомонно ходили по его ветхим лестницам многочисленные, суетливые и бедные жильцы.

Едва лакей дотронулся до звонка, сделанного при входе на лестницу, как из-под кровли уже послышался голос: «Сейчас, она уж готова, идет».

– Ведь как торопится то, никогда не задержит! проговорил лакей, и все сидевшие в карете снова засмеялись, на что лакей с досадою заметил, что смеяться тут нёчему.

В ту же минуту подле экипажа явилась Клара с шестилетнею сестрою, которая несла за нею маленький узел; у самой Клары был в руках другой узел, гораздо-больше. Лакей с особенною предупредительностью взял его.

– Дай мне шитье и ступай скорее в комнату, чтоб не простудиться, сказала Клара сестре и, погладив ребенка по головке, вошла в карету.

– Теперь пошел прямо в театр! закричал лакей кучеру.

Клара прижалась в уголку и мягким голосом сказала: «Темно, mesdames, и я не могу узнать вас; но все-равно, очень-жалею, что заставила вас тесниться».

– О, мы привыкли, отвечала сидевшая напротив Клары. – Только, зачем ты таскаешь с собою столько узлов? прибавила другая. – Что у тебя в другом узлу?

– В большом балетный костюм, а в маленьком работа.

– Работа? насмешливо отозвался голос из другого угла: – с таким прилежанием ты скоро разбогатеешь.

Клара вздохнула и тем кончился разговор, потому что карета затрещала и задребезжала, выехав на большую мощеную улицу. Через несколько минут она остановилась у театра.

Лакей принимал узлы, за узлами выходили девушки. Кларе, вышедшей после всех, лакей опять оказал особенное внимание: – У вас два узелка, так один дайте снести мне сказал он, и велев кучеру приезжать в девять часов, пошел за танцовщицами.

Вероятно, очень-немногие из читательниц бывали в театральных гардеробных. О читателях нечего и говорить, потому что для них эти гардеробные, особеико гардеробные танцовщиц, решительно-недоступны, и неподкупен грозный страж их, хилой, но сердитый инвалид.

Отделение балетного гардероба состоит из трех комнат; в каждой висит несколько зеркал; у стен стоят белые шкапчики; на каждом написано имя танцовщицы, которой он принадлежит; там хранятся её туалетные принадлежности – старые и новые, тесные и просторные башмаки, три, четыре трико, лоскутки материй и шелк всевозможных цветов, иглы, румяна и белила, помада, гребни, шпильки, наконец, коробочка с магнезиею в порошке, заменяющею пудру, и заячья лапка для натирания лица белилами.

В этих трех комнатах собралось уже десятка три молоденьких девушек, которые с хохотом и болтовнею приводят в порядок свой балетный костюм, потом одеваются при помощи горничных. И лишь только оденутся они в трико, становятся еще вертлявее и шумнее, так-что надзирательница гардеробной часто должна сурово устремлять на виновных свои очки и напоминать о порядке. Тогда начинают хихикать и шутить вполголоса еще больше прежнего. Вдруг все кричат с испуга: кто-то постучался в дверь. Это monsieur Фриц, парикмахер; он спрашивает, можно ли войти. Тотчас же население первой комнаты накидывает шали и мантильи и несчастный юноша входит. Мы сказали «несчастный»: и в-самом-деле, порядочное мучение причесать тридцать капризных голов. Двери второй комнаты затворяются, потому что девицы там еще не одеты, и monsieur Фриц принимается за свое трудное дело, при общих шутках и смехе.

Но не все принимают участие в хохоте – нет, час одевания, потом час появления на сцену тяжел, мучителен для многих из этих девушек. «Так зачем же стали они танцовщицами?» спросит иной: «ведь на то была их добрая воля». Позвольте заметить, что доброй воли их никто не спрашивал. Вот, например, мать бедна, а у неё две хорошенькие девочки; мать целый день работает, за ними присмотреть некому: уж лучше же отдать их в театральную школу – и с хлеба долой, да и надзору там больше будет, чем дома. И вот девочки подвергаются внимательному осмотру: прямы ли у них ноги, гибка ли талья, живы ли глаза, здоровы ли зубы – все удовлетворительно, и перед ними открылась карьера, по-видимому иногда блестящая, но в-сущности почти всегда жалкая и скорбная. Сначала на все глядят они с легкомысленной радостью детства, восхищаются своим ловко-сшитым трико с золотым поясом, и не понимают, как тяжел для них будет этот легкий наряд. Понимать это начинают уже тогда, когда поздно: девушке, уже взрослой, невыучившейся ничему, кроме балетных па, поневоле остается только продолжать эти па. Чем иначе будет она кормить себя, старуху-мать или маленьких сестер? Ведь она ничего не умеет делать. Впрочем, если танцовщица и погибает, что жалеть о ней? Ведь она танцовщица, то-есть существо, говоря о котором, каждый и каждая имеет право пожимать плечами. Ведь для неё составляет удовольствие являться перед публикою в трико.

Нет, милостивые государыни, для немногих это удовольствие, а для большей части вовсе не удовольствие. Если б места в свете раздавались по нравственному влечению людей, быть-может, многие из этих танцовщиц сидели бы в ложах, а из лож многие должны бы перейти на их места, выставляя себя на-показ публике.