Оноре де Бальзак - Лилия долины

Болезнь графа, быть может, вызванная тем, что он простудился под орешником, приняла за несколько часов серьезный оборот. Я отправился в Тур за известным врачом, г-ном Ориже, но мне удалось привезти его только вечером; он пробыл у нас всю ночь и весь день. Хотя доктор послал слугу графа за пиявками, он все же решил сделать немедля кровопускание, но при нем не было ланцета. Тогда, несмотря на убийственную погоду, я помчался в Азе, разбудил хирурга – г-на Деланда, уговорил его ехать со мной, и мы прискакали, с быстротой ветра, в Клошгурд. Появись мы на десять минут позже, граф бы погиб; кровопускание его спасло. Несмотря на эту первую удачу, доктор определил горячку в самой тяжелой форме, особенно опасную для человека, ничем не болевшего чуть ли не двадцать лет. Ошеломленная графиня считала себя виновницей этой роковой болезни. Не в силах благодарить меня за все мои хлопоты, она лишь изредка дарила мне слабую улыбку, выражавшую то же чувство, с каким она недавно поцеловала мою руку; мне хотелось прочесть на ее лице угрызения совести, вызванные запретной любовью, но я видел лишь горькое раскаяние, такое трогательное в этой чистой душе, а также восхищение тем, кого она считала безупречным, обвиняя себя одну в воображаемом преступлении. Воистину, она любила так, как Лаура любила Петрарку, а не как Франческа да Римини [53]любила Паоло: ужасное разочарование для того, кто мечтал слить воедино эти два вида любви! Графиня сидела, бессильно уронив руки, в комнате графа, похожей на кабанье логово. На другой вечер, перед уходом, доктор сказал графине, которая провела ночь в засаленном кресле у постели больного, что ей следует взять сиделку. Болезнь продлится долго.

– Сиделку, – возразила она, – нет, нет! Мы будем сами ухаживать за ним. – И она взглянула на меня. – Мы оба обязаны его спасти!

Этот возглас удивил врача, и он окинул нас проницательным взглядом. Горячность ее слов, очевидно, вызвала у него подозрение, не кроется ли здесь какой-нибудь злой умысел. Он обещал приходить два раза в неделю, дал указания г-ну Деланду и объяснил, при каких опасных симптомах следует немедленно вызвать из Тура его самого.

Чтобы дать возможность графине спать хотя бы через день, я просил ее разрешить мне дежурить у графа по очереди с ней. Не без труда, на третью ночь я наконец уговорил ее лечь отдохнуть. Когда в доме все стихло, а граф впал в забытье, я услышал из комнаты Анриетты болезненные стоны. Это так встревожило меня, что я вошел к ней; она стояла на коленях перед распятием и, каясь в своей вине, заливалась слезами.

– Боже мой, если таково твое возмездие за жалобы, клянусь, я никогда не буду роптать. Как! Вы его оставили одного? – воскликнула она, увидев меня.

– Я услышал ваши стоны и испугался за вас.

– О, я совсем здорова! – ответила она.

Она захотела убедиться, что г-н де Морсоф спит; мы спустились вниз и при свете лампы вместе склонились над ним; граф очень ослабел от большой потери крови, но не спал; он лихорадочно перебирал руками, пытаясь натянуть на себя одеяло.

– Говорят, что так делают умирающие, – сказала графиня. – Ах, если он умрет от этой болезни, в которой повинны мы с вами, клянусь, я никогда не выйду замуж! – И она торжественно простерла руку над его головой.

– Я сделал все, чтобы его спасти, – сказал я.

– О, вы безупречны, – ответила она, – а я великая грешница.

Она склонилась над бледным лбом больного, стерла с него пот своими волосами и запечатлела на нем чистый поцелуй; но я увидел с тайной радостью, что она считает эту ласку искуплением.

– Бланш, воды! – еле слышно прошептал граф.

– Видите, он признает меня одну, – сказала она, подавая ему стакан.

Нежным голосом и ласковым обращением с графом она как будто старалась отречься от связывавшего нас чувства, принося его в жертву больному.

– Анриетта, – сказал я, – пойдите отдохните хоть немного, умоляю вас.

– Нет больше Анриетты, – прервала она меня властным тоном.

– Ложитесь, иначе вы заболеете. Ваши дети и он сам приказывают вам позаботиться о себе: бывают случаи, когда эгоизм становится высшей добродетелью.

– Да, – ответила она.

Она ушла, поручив графа моим заботам и делая мне такие умоляющие знаки, что они могли бы вызвать опасение за ее рассудок, если бы не были так детски наивны и не выражали глубокого раскаяния. Эта сцена, показавшая мне, как потрясена ее чистая душа, очень встревожила меня; я боялся, что для нее опасно такое чрезмерное возбуждение. Когда приехал врач, я открыл ему, какие нелепые угрызения совести терзают мою светлую Анриетту. Хотя я был очень сдержан, моя откровенность развеяла подозрения г-на Ориже, и он успокоил тревогу этой невинной души, заверив, что при всех условиях граф не мог бы избежать болезни и что его пребывание под ореховым деревом было скорей полезным, чем вредным, ибо ускорило ее развитие.

В течение пятидесяти двух дней жизнь графа висела на волоске; мы с Анриеттой по очереди дежурили возле него и провели по двадцать шесть ночей у его постели. Несомненно, г-н де Морсоф выжил только благодаря нашим неустанным заботам и педантичной точности, с какой мы выполняли все предписания г-на Ориже. Этот врач, похожий на всех медиков-философов, которым жизненный опыт и проницательность дают право сомневаться в благородных поступках, считая их лишь выполнением тайного долга, присутствовал при борьбе великодушия между мной и графиней и порой бросал на нас испытующие взгляды, боясь, что напрасно восхищается нами.

– При подобном заболевании, – сказал он мне, придя к графу в третий раз, – смерть находит себе быстрого помощника в душевном состоянии больного, особенно если оно так расстроено, как у графа. Врач, сиделка, все окружающие держат его жизнь в своих руках, ибо одно неосторожное слово, один испуганный взгляд могут оказаться сильнее яда.

Говоря так, Ориже внимательно следил за моим лицом и поведением, но увидел у меня в глазах лишь отражение чистой совести. И правда, за все время тяжелой болезни графа у меня не промелькнуло и тени низкой мысли, какие порой невольно рождаются в самых невинных душах. Кто созерцал величие природы, тот и сам стремится к совершенству и гармонии. Наш внутренний мир должен уподобляться этому образцу. В чистой атмосфере все чисто. Подле Анриетты все дышало небесным благоуханием, казалось, всякое нескромное желание навек отдалило бы вас от нее. Итак, она была для меня не только воплощением счастья, но и олицетворением добродетели. Видя, что мы всегда так заботливы и внимательны к больному, доктор, казалось, был тронут и держался с нами с ласковой почтительностью, как будто говорил про себя: «Вот кто поистине болен, но они прячут свою рану и забывают о ней!» Г-н де Морсоф, по странному противоречию, которое, как говорил наш превосходный доктор, часто наблюдается у людей с таким подорванным здоровьем, стал теперь чрезвычайно послушным, терпеливым, никогда не жаловался и проявлял удивительную покорность, тогда как прежде, когда он чувствовал себя хорошо, каждая мелочь вызывала бесконечные пререкания. Причиной такого полного подчинения медицине, которую он недавно решительно отвергал, был тайный страх смерти – еще одно противоречие в характере человека безупречной храбрости! Этим страхом можно было объяснить и многие другие странности, появившиеся у графа, которого так изменили постигшие его несчастья.