Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Едва он отошел подальше, она бросилась к окну, взяла открытку. Прочитала только первые слова: «Вы все еще не поняли, что фюрер беспардонно вас обманывал, когда сказал, что Россия вооружалась для нападения на Германию?» – и побежала за Квангелем.

Догнала его уже на улице, пошла рядом, сказала:

– Ты меня не узнал, папа? Это же я, Трудель, Оттикова Трудель!

Квангель повернул к ней голову, которая в этот миг показалась ей как никогда птичьей и хищной. Секунду она думала, что он не захочет ее узнавать, но он коротко кивнул:

– Хорошо выглядишь, девочка!

– Да, – сказала она, глаза у нее сияли. – И чувствую себя очень сильной и счастливой. Ребеночка жду. Я замуж вышла. Ты не сердишься, папа?

– С какой стати мне на тебя сердиться? Из-за замужества? Не говори глупости, Трудель, ты молода, а Оттика уж почти два года нет в живых. Нет, Анна и та не стала бы обижаться, что ты вышла замуж, а она ведь по-прежнему каждый день думает о своем Оттике.

– Как она там?

– Как обычно, Трудель, как обычно. У нас, стариков, ничего уже не меняется.

– Неправда! – Она остановилась. – Неправда! – Лицо у нее теперь было очень серьезное. – Неправда, у вас многое изменилось. Помнишь, как мы стояли в коридоре шинельной фабрики под объявлениями о казнях? Ты тогда остерегал меня…

– Не помню, Трудель. Старый человек многое забывает.

– Нынче я остерегаю тебя, папа, – тихонько, но очень настойчиво продолжала она. – Я видела, как ты положил на лестнице открытку, страшную открытку, которая сейчас у меня в сумке.

Он не сводил с нее холодных глаз, сейчас словно бы вспыхнувших злостью.

– Папа, – прошептала она, – речь идет о твоей жизни. Ведь тебя могли увидеть и другие, не одна я. Мама знает, чем ты занимаешься? Ты часто так делаешь?

Квангель долго молчал, она уж было подумала, что вообще не ответит. Но он сказал:

– Ты же знаешь, Трудель, без мамы я ничего не делаю.

– О-о! – простонала она, на глазах выступили слезы. – Этого я и боялась. Ты и маму втягиваешь.

– Мама потеряла сына. И эту боль она еще не превозмогла, не забывай об этом, Трудель!

Она покраснела, будто он ее упрекнул.

– Вряд ли бы Оттик обрадовался, застав мать за таким делом.

– Каждый идет своим путем, Трудель, – холодно ответил Отто Квангель. – Ты своим, мы тоже своим. Да, мы идем своим путем. – Он резко дернул головой взад-вперед, словно клюющая птица. – А теперь нам надо расстаться. Пусть все у тебя будет хорошо с ребеночком, Трудель. Я передам Анне привет от тебя… может быть.

И он ушел.

Но тотчас вернулся.

– Открытку в сумке не оставляй, понятно? Положи ее где-нибудь, как я. И мужу про нее ни слова, обещаешь, Трудель?

Она молча кивнула, испуганно глядя на него.

– И забудь о нас. Забудь все о Квангелях; если увидишь меня еще раз, мы с тобой незнакомы, ясно?

Она опять только кивнула.

– Ну, прощай, – сказал он и на этот раз действительно ушел, а ведь ей хотелось так много ему сказать.

Кладя на подоконник открытку Отто Квангеля, Трудель испытала все страхи преступника, которого вот-вот схватят с поличным. Она так и не решилась дочитать ее до конца. И эту открытку Отто Квангеля постигла трагическая судьба – даже найденная близким другом, она все равно не достигла цели. Тоже оказалась написана напрасно, нашедшая ее женщина хотела только одного: поскорее от нее отделаться.

Положив открытку на тот самый подоконник, где ее оставил Отто Квангель, Трудель (ей в голову не пришло, что можно оставить ее где-нибудь в другом месте) быстро поднялась наверх и позвонила в контору адвоката, секретарше которого шила платье – из украденного во Франции материала, присланного секретарше приятелем-штурмовиком.

Во время примерки Трудель бросало то в жар, то в холод, потом вдруг в глазах у нее почернело. Пришлось прилечь в кабинете адвоката – он был на какой-то встрече, – а потом выпить кофе, настоящего, натурального кофе (украденного в Голландии другим приятелем, эсэсовцем).

Но между тем как весь конторский персонал трогательно суетился вокруг нее – догадаться о ее состоянии было несложно по округлившемуся животу, – Трудель Хергезель думала: он прав, Карлу нельзя говорить ни слова. Только бы ребенок не пострадал, я ведь жутко разволновалась. Ах, папа не должен так поступать! Неужели ему в голову не приходит, сколько бед и тревог он навлекает на других? Жизнь и без того штука тяжкая!

Когда Трудель наконец-то снова спустилась по лестнице, открытки на подоконнике уже не было. Она облегченно вздохнула, но облегчение продлилось недолго. Она поневоле задавалась вопросом, кто на сей раз нашел открытку, испугался ли и он, как она сама, и что сделал с открыткой. И никак не могла отделаться от этих мыслей.

Возвращалась она на Александерплац отнюдь не той легкой походкой, как уходила. Собиралась, вообще-то, еще кое-что купить, но чувствовала, что не в силах. Тихонько сидела на скамейке в зале ожидания, с надеждой, что скоро придет Карл. При нем страх, все еще не отпускавший ее, непременно развеется, даже если она ничего ему не скажет. Одного его присутствия будет достаточно…

Трудель улыбнулась, закрыла глаза.

Милый Карл, подумала она. Мой единственный!..

И уснула.

Обмен у Карла Хергезеля сорвался, что его здорово раздосадовало. Коляска была древняя, двадцати-двадцатипятилетняя, допотопная модель, вполне возможно, Ной привез на ней в ковчег своего младшего сынишку. И старушенция просила за нее фунт сливочного масла и фунт сала. С непостижимым упорством твердила, что «ведь у вас там, в деревне, все есть! Жиров хоть отбавляй!».

Ни стыда ни совести у людей, чего только не придумают. Хергезель, в свою очередь, уверял, что Эркнер никакая не деревня и что жиров им выдают не больше, чем в Берлине. Вдобавок он простой работяга и не в состоянии платить спекулятивные цены.

– Вы что же, воображаете, – сказала ему старушенция, – что я расстанусь с этой вот коляской, в которой возила своих детишек, отдам ее, не получив взамен чего-нибудь стоящего? Поди, решили всучить мне несколько паршивых марок? Не-ет, благодарю покорно, сударь, ищите кого поглупее!

Хергезель, который и за полсотни марок не взял бы эту коляску, этот драндулет на высоченных колесах, с разболтанными рессорами, – Хергезель настаивал, что это попросту наглость. Вдобавок она рискует нарваться на штраф, поскольку менять вещи на жиры запрещено.

– Штраф! – Старуха презрительно свистнула носом. – Штраф! Попробуйте заявите на меня, молодой человек! Мой муж – старший унтер-офицер в полиции, на нас никакие штрафы не распространяются. А теперь вон из моей квартиры, и побыстрее. Я не позволю, чтоб на меня кричали в моем собственном доме! Считаю до трех, и, если вы не уберетесь, это будет нарушение неприкосновенности жилища, и полицию вызову я!