Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Комиссар сгреб брыкающегося мужичонку в охапку и понес к дальнему концу причала. Лицо Энно он прижал к себе, так крепко, что кричать тот уже не мог. Дошел до самого края и теперь держал свою ношу над водой.

– Еще раз закричишь, сволочь, брошу в воду!

Из горла у Энно вырвался всхлип.

– Не стану я кричать, – прошептал он. – Ах, все равно мне каюк, бросайте, и дело с концом! Больше я не выдержу…

Комиссар посадил его на причал, сел рядом.

– Ладно. А раз ты убедился, что я могу швырнуть тебя в воду и все-таки не швыряю, то, надеюсь, понимаешь, я не убийца, Клуге?

Клуге пробормотал что-то невразумительное. Зубы у него громко стучали.

– Так, а теперь слушай. Я тебе кое-что скажу. Про человека, которого тебе надо опознать тут, в Шлахтензее, я, конечно, соврал.

– Но зачем?

– Погоди. Кроме того, я знаю, к автору открыток ты касательства не имеешь; я думал, протокол, по крайней мере, убедит начальство, что у меня уже есть зацепка, и они от меня отстанут, дадут время изловить настоящего преступника. Но номер не прошел. Они жаждут заполучить тебя, Клуге, большие шишки из СС жаждут заняться тобой по-своему. Верят протоколу, считают тебя автором открыток или хоть распространителем. И они это из тебя выжмут, все выжмут, что захотят, на допросах, выжмут тебя как лимон, а потом убьют или отправят под Народный трибунал, а результат один, разве что мучения продлятся на неделю-другую подольше.

Комиссар сделал паузу, и вконец запуганный, дрожащий Энно теперь, словно ища помощи, прижался к тому, кого минутой раньше назвал убийцей.

– Вы же знаете, это не я! – запинаясь пробормотал он. – Клянусь! Вы не можете отдать меня им, я не вынесу, я буду кричать…

– Само собой, будешь кричать, – безучастно подтвердил комиссар. – Само собой. Но их этим не проймешь, им от этого только удовольствие. Знаешь, Клуге, они посадят тебя на табуретку и направят прямо в лицо очень яркий прожектор, и придется тебе все время смотреть на слепящий свет, изнывая от жара. А при этом они будут задавать вопросы, час за часом задавать вопросы, сменяя один другого, как бы ты ни устал. А когда ты рухнешь от изнеможения, они пинками и хлыстом поднимут тебя на ноги и заставят пить соленую воду, а если и от этого толку не будет, все суставы на пальцах один за другим тебе повывихивают. Кислотой ноги обольют…

– Перестаньте, прошу вас, перестаньте, я не могу это слушать…

– Придется не просто слушать, но и терпеть, Клуге, день, два, три, пять дней – без передышки, круглые сутки, вдобавок тебя будут морить голодом, так что желудок твой ссохнется, как фасолина, и страшная, смертельная боль будет терзать тебя снаружи и изнутри. Но ты не умрешь; тех, к кому имеют вопросы, они так легко не отпускают. И начнут…

– Нет-нет-нет! – закричал Энно, затыкая уши. – Не хочу больше слушать! Ни слова! Лучше уж сразу помереть!

Некоторое время царила бездонная тишина.

Потом Энно Клуге вдруг поежился и сказал:

– Но в воду я не полезу…

– Нет-нет, – добродушно отозвался комиссар. – И не надо, Клуге. Видите ли, я принес вам кое-что другое, гляньте, хорошенький пистолетик. Приставьте его ко лбу, не бойтесь, я придержу вам руку, чтоб не дрожала, а потом вы немножко согнете палец… Боли вы не почувствуете, просто все мучения и преследования вдруг закончатся, и вы наконец обретете мир и покой…

– И свободу, – задумчиво обронил Энно Клуге. – Вот так же, господин комиссар, вы тогда уговорили меня подписать протокол, тогда вы тоже посулили мне свободу. На сей-то раз это правда? Как думаешь?

– Ну разумеется, Клуге. Это единственная подлинная свобода, доступная нам, людям. Тогда я не смогу снова поймать тебя, снова пугать и мучить. Никто не сможет. Ты посмеешься над всеми нами…

– А что дальше, за покоем и свободой? Там что-то еще будет, а? Как по-твоему?

– По-моему, вряд ли будет что-то еще, ни тебе суда, ни преисподней. Только покой и свобода.

– Зачем же я тогда жил? Зачем столько всего тут вытерпел? Я же ничего не делал, никого в жизни не радовал, никого по-настоящему не любил.

– Н-да, большим героем ты не был, Клуге. И никакой пользы, пожалуй, не принес. Но зачем сейчас об этом думать? Сейчас в любом случае слишком поздно, сделаешь ли ты так, как я предлагаю, или пойдешь со мной в гестапо. Говорю тебе, Клуге, уже через полчаса ты на коленях станешь вымаливать пулю. Но все будет продолжаться долгие часы, пока они не замучают тебя до смерти…

– Нет-нет, – сказал Энно Клуге. – К ним я не пойду. Давай пистолет… я правильно его держу?

– Да…

– И куда его приставить? К виску?

– Да…

– А теперь положить палец сюда, на спусковой крючок. Осторожненько, пока что я не хочу… Хочу еще немного с тобой поговорить…

– Да ты не бойся, пистолет на предохранителе…

– Знаешь, Эшерих, ты ведь последний человек, с которым я разговариваю… Дальше будет только покой, я никогда уже не смогу ни с кем поговорить.

Он вздрогнул.

– Когда я вот только что приставил пистолет к виску, от него повеяло ужасным холодом. Вот так же холодны покой и свобода, которые меня ожидают.

Он наклонился к комиссару и прошептал:

– Можешь обещать мне одну вещь, Эшерих?

– Да. А какую?

– Но тебе придется сдержать обещание!

– Сдержу, если сумею.

– Не сталкивай меня в воду, когда я умру, обещай. Я боюсь воды. Оставь меня здесь, на причале.

– Конечно. Обещаю.

– Отлично, поклянись, Эшерих.

– Клянусь!

– А не обманешь, Эшерих? Видишь ли, я паршивая мелкая сошка, такого что обмануть, что не обмануть – разница невелика. Но ты ведь не обманешь?

– Ясное дело, не обману, Клуге!

– Давай пистолет, Эшерих… Он теперь снят с предохранителя?

– Нет, пока нет, только когда скажешь.

– Вот так правильно, да? Теперь я почти не чувствую холода от ствола, сам такой же холодный, как ствол. Ты знаешь, что у меня есть жена и дети?

– Я даже разговаривал с твоей женой, Клуге.

– О! – Мужичонка так заинтересовался, что опять быстро опустил пистолет. – Она в Берлине? Я бы с удовольствием еще разок с ней потолковал.

– Нет, она не в Берлине, – ответил комиссар, проклиная себя, потому что нарушил свой принцип никогда и ничего не сообщать. И результат налицо! – Она все еще под Руппином у родни. И говорить тебе с ней, Клуге, совершенно незачем.

– Она что, плохо про меня говорит?

– Да нет, просто зла на тебя.

– Жаль, – сказал Клуге. – Жаль. Странно вообще-то, Эшерих. Я ведь сущее ничтожество, любить меня никто не может. Зато ненавидят многие.

– Не знаю, ненавидит ли тебя жена, по-моему, ей просто хочется от тебя отдохнуть. Ты ей мешаешь…

– Пистолет еще на предохранителе, комиссар?

– Да, – ответил комиссар, удивляясь, что Клуге, который последние четверть часа был совершенно спокоен, теперь вдруг опять занервничал. – Да, он на предохранителе… Что ты, черт побери?