Эдгар Доктороу - Рэгтайм

Он надеялся поговорить с ней, когда митинг закончится, но оказалось, что предстоит прием в честь представителя «сапатистов» в редакции «Матушки-Земли». Почетный гость был в сапожках под костюмными брюками, он был очень серьезен, пил чай и вытирал усы тыльной стороной ладони. Комнаты были забиты журналистами, богемой, художниками, поэтами, женщинами-общественницами. МБМ отчаялся привлечь внимание Эммы Голдмен. Она занималась с каждым из гостей, была страшно загружена, но все держала в голове. Нужно было представлять людей друг другу, разным персонам давать разные задания о том, что они должны сделать, куда им нужно пойти, что нужно выяснить, о чем написать. Он чувствовал себя полным невеждой. Эмма Голдмен пошла на кухню за пирогом. «Слушай, – сказала она Младшему Брату, – возьми-ка эти чашки и расставь их в большой комнате». Он был очень благодарен, что она и его наконец воткнула в свою систему полезных людей. Плакаты «Матушки-Земли» висели по всем стенам. Высокий длинноволосый человек разливал пунш. Это был тот самый, что предложил Младшему Брату зайти. Он выглядел как шекспировский актер-неудачник. Ногти с черной каемкой. Пил он не меньше, чем разливал. Приветствовал людей малоотчетливым пением. Все смеялись, болтая с ним. Его звали Бен Райтмен, это был Эммин сожитель. Что-то там у него было на макушке, какое-то выбритое пятно. Заметив взгляд Младшего Брата, он объяснил, что это случилось в Сан-Диего – его там вымазали дегтем и вываляли в перьях. Эмма туда отправилась выступать, а он, как ее менеджер, снимал залы, договаривался с людьми. Однако там не хотели, чтобы Эмма выступала. Они схватили его, увезли куда-то, раздели и вымазали дегтем. Прижигали его сигаретами и даже делали кое-что похуже. Пока он рассказывал, лицо его потемнело, улыбка исчезла. Вокруг собрались слушатели. Черпачок для пунша в его руке позванивал о край чаши. Заметив это, он странно улыбнулся – похоже, он не мог оторвать руки от черпака. «Они не хотели, чтобы «момма» выступала в Канзас-Сити, в Лос-Анджелесе, в Спокане, – сказал он. – Однако она выступила. Мы там все тюряги знаем. Мы выиграли. Моя «момма» еще выступит в Сан-Диего». Он засмеялся над своей рукой – трясется, и все. Черпачок позванивал о край чаши.

В этот момент какой-то человек протолкался к столу и сказал: «Вы полагаете, Райтмен, что мир правильно устроен, если вас так непринужденно вываляли в перьях? – Это был совершенно лысый коротышка в очках с толстыми стеклами, с большим мокрым ртом и очень болезненным цветом лица – кожа, как воск. – Вся наша энергия уходит только на то, чтобы защитить самих себя. Мы следуем их стратегии, а не своей собственной. Боюсь, что вы этого не понимаете. Какая же здесь победа, бедный Райтмен, если какой-нибудь либерал с комплексом вины берет вас из тюрьмы на поруки? Он делает это только ради самоудовлетворения. Куда развивается мир?» Двое мужчин смотрели в упор друг на друга. Тут Голдмен дружелюбно позвала из-за мужских спин: «Саша!» Она обошла вокруг стола, вытирая руки о фартук, и встала рядом с Райтменом. Мягко вынула черпачок из его руки. «Саша, мой милый, – сказала она болезненному человечку, – если мы сначала научим их ценить собственные идеалы, потом мы сможем научить их нашим».

Вечеринка затянулась до утра. Младший Брат уже потерял надежду на внимание Эммы. Он сел в позе лотоса на старый диван с продавленными пружинами. Вдруг он заметил, что комната пуста, а Голдмен сидит на кухонном стуле прямо напротив него. Он оказался последним гостем. Безотчетно слезы потекли из его глаз. «Вы действительно удивились, что я узнала вас? – спросила Голдмен. – Да как же я могла забыть? Кто мог бы забыть подобное зрелище, мой язычник? – Она притронулась к его щеке и смахнула слезинку. – Так трагично, так трагично. – Вздох. – И это все, чего вы хотите от жизни? – Ее магнетические глаза пронзали его сквозь толстые стекла очков. Она сидела раздвинув ноги, руки на коленях. – Я не знаю, где она. Но даже если бы я сказала вам, что хорошего? Предположим, вы бы ее вернули. Она будет с вами некоторое время, а потом сбежит, разве нет?» Он кивнул. «Вы ужасно выглядите, – сказала Голдмен. – Что вы с собой сделали? Не едите? Не дышите свежим воздухом? Вы постарели на десять лет. Я вам не сочувствую. Вы думаете, вы какой-то особенный, если потеряли свою любовь? Это случается ежедневно и с другими. Предположим, она все-таки согласится жить с вами. Вы буржуазный тип, вы захотите жениться. Меньше чем за год вы сломаете друг друга. Вы увидите, как она начнет стареть и сереть прямо на ваших глазах. Будете сидеть за столом и глазеть друг на друга, чувствуя лишь ужасные путы, которые вы считали любовью. Поверьте мне и держитесь от этого подальше». Младший Брат плакал. «Вы правы, – говорил он, – конечно, вы правы». Он поцеловал ее руку. У нее была маленькая кисть с распухшими пальцами и увеличенными суставами. «Я совсем, совсем ее не помню, – рыдал он. – Это была лишь моя мечта». Голдмен оставалась непримиримой. «Как вам жалко себя! Какая вкуснейшая эмоция! Я вам кое-что скажу. Сегодня здесь были в этой комнате мой нынешний любовник и два прежних. Дружба всего дороже. Общие идеалы, уважение к человеческой персоне в целом. Почему вы отвергаете вашу собственную свободу? Почему вам обязательно надо за кого-то уцепиться, чтобы жить?»

Голова его склонялась все ниже, он смотрел в пол. Вдруг он почувствовал ее пальцы под подбородком. Она подняла его голову и отклонила ее назад. В глаза ему с любопытством смотрели Голдмен и Райтмен. Сквозь отрешенно-придурковатую улыбку Райтмена светился золотой зуб. Голдмен сказала: «Он напоминает мне Чолгоша» [5]Райтмен сказал: «Это образованный, буржуазный субъект». – «Но в глазах все тот же бедный мальчик, – сказала Эмма, – все тот же бедный опасный мальчик». Младший Брат вообразил себя в очереди на рукопожатие к президенту Мак-Кинли. Носовой платок обмотан вокруг руки. В платке пистолет. Мак-Кинли падает навзничь. Жилет его окрашивается кровью. Крики ужаса.

Когда он уходил, Эмма Голдмен обняла его в дверях. Ее губы, на удивление мягкие, прижались к его щеке. Он был взят. Шаг назад. Партийная литература из-под мышки – на пол. Согнувшись в дверях и смеясь, они стали собирать книги.

Через час он стоял между вагонами на молочном поезде, идущем в Нью-Рошелл. Он прикидывал, не кинуться ли под колеса. Он слушал их ритм, их устойчивое клацанье, как левая рука в рэгтайме. Скрежет и колотун металла о металл, когда буфера вагонов соприкасались, напоминали синкопирование правой рукой. Самоубийственный рэг. Вагоны подпрыгивали под его ногами. Луна гналась за поездом. Он поднимал лицо к небу, как будто даже лунный свет мог согреть его.