Шолом-Алейхем - Немец

– Растите большой, господин немец! – говорю я ему.

Думаете, он отвечает, говорит спасибо? Какое там! «Грубиян, – думаю я про себя, – и дикарь!»

Жена устроила ему ложе чуть ли не до потолка, под стать царю (моя, если захочет, умеет!), распрощались мы с ним честь-честью, пожелали спокойной ночи и пошли спать.

Поначалу, когда легли, слышу, мой немец спит, не сглазить бы, сладко, храпит как-то странно, сопит, как паровоз, свистит и хрипит, как недорезанный бык, и вдруг вскакивает, кряхтит, ойкает, фыркает, почесывается, плюется и ворчит, потом поворачивается на другой бок, опять храпит, сопит, свистит и снова вскакивает со стоном, фыркает, почесывается, плюет и ворчит… И так несколько раз подряд, а потом как спрыгнет с кровати, и я слышу: мой немец швыряет на пол одну подушку за другой и с особенной злостью произносит какие-то странные, непонятные слова: «Цум тойфель! [2]Сакраменто! [3]Доннер-веттер! [4]» Подбегаю к дверям, смотрю в щелочку: мой немец стоит на полу в чем мать родила, скидывает подушки с кровати, плюется и сыплет проклятья на своем языке – спаси господи и помилуй!

– В чем дело, – говорю, – господин немец? – И отворяю дверь.

Тут он как налетит на меня с кулаками, уничтожить хочет… Хватает меня за руку, подводит к окну и показывает, как всего его искусали, потом выгоняет меня и захлопывает дверь.

– Какой-то сумасшедший немец! – говорю я жене. – Чересчур изнеженный! Показалось ему, что его кусают, так он уж из себя выходит!..

– Откуда такое? – удивляется жена. – Ума не приложу! Ведь только на пасху я чистила постель и кровать обливала керосином, – и вдруг клопы…

Утром я думал, мой немец обозлится и удерет куда-нибудь за тридевять земель… Ничего подобного! Снова: «Гут мо-эн!» Улыбается, пыхтит своей трубочкой, снова приказал готовить обед, а пока что к чаю велел отварить яиц всмятку, – сколько, думаете, яиц? Без малого десяток! За завтраком основательно выпил, меня угостил шнапсом – и все хорошо! А наступила ночь – опять двадцать пять! Вначале храпел, свистел, сопел и хрипел, потом стонал и охал, фыркал и чесался, плевался и ворчал. И вскакивал, и всю постель на пол скидывал, и сердился, и ругался по-своему: «Цум тойфель! Сакраменто! Доннер-веттеррр!» А наутро – опять: «Гут мо-эн!» Снова пыхтел трубкой, улыбался, ел, выпивал и меня угощал… Так прошло несколько дней, пока наступило время – машины благополучно проследовали – и ему надо было уезжать.

Когда пришло время отъезда, немец стал укладывать вещи и попросил меня, чтобы я подал ему счет.

– А что там считаться? – говорю я. – Счет короткий. Причитается с вас, господин немец, ровным счетом четвертной билет…

Он уставился на меня, как бы желая сказать: «А? Не понимаю!»

Тогда я объясняю ему по-немецки:

– Придется вам, господин немец, раскошелиться и уплатить, стало быть, двадцать пять целкачей, то есть «финф унд цванциг рубль»!

И показываю на пальцах – десять, десять и пять.

Думаете, он очень удивился? Ничуть не бывало!

Пыхтит своей трубочкой, улыбается и говорит, что хотел бы только знать, за что с него причитается двадцать пять рублей? Берет карандашик, кусок бумаги и просит меня указать подробно…

«Ты, конечно, очень умный немец, – думаю я, – но только у меня ума побольше твоего! Того, что у меня в левой пятке, у тебя и в башке нет!»

– Пишите, будьте любезны, господин немец, – говорю я, – за квартиру, то есть «штанцион» – за шесть дней по полтора, стало быть девять рублей; шесть раз по два – двенадцать самоваров по полупятиалтынному – девяносто копеек. Шесть раз по десятку без малого яиц по утрам и по десятку вечером – сто двадцать штук, две копы́, по рублю копа́ – два рубля. Шесть бульонов, шесть кур по пяти пятиалтынных за штуку, не считая крупы, гренков, петрушки, луку, того-сего и всего прочего, – для ровного счета – шесть рублей. Шесть вечеров – шесть ламп – шестьдесят копеек. Шнапс вы пили свой – два рубля; чаю-сахару не брали – один рубль, а всего, значит, три рубля. Вина не требовали – рубль, значит – четыре. Пива не было – семьдесят копеек. В общем, выходит рублей пять… Но для ровного счета ставьте пять пятьдесят. Ну, господин немец, в общей сложности разве не двадцать пять рублей?..

Так говорю я ему вполне серьезно, а он, думаете, хоть бы слово сказал? Упаси бог! Пыхтел трубкой, улыбался, достал четвертной и швырнул, как бросают трешку. Потом честь честью распрощался и уехал.

– Что ты скажешь, жена, о таком немце? – говорю я.

– Присылал бы господь таких немцев каждую неделю, – было бы совсем неплохо…

Немец уехал. Не прошло и трех дней, приходит ко мне почтальон и приносит письмо, но требует уплатить четырнадцать копеек. За что? Забыли, говорит, марку наклеить. Уплатил четырнадцать копеек, вскрыл конверт, а письмо написано по-немецки, ни слова не понять. Ношусь с этим письмом от одного к другому, – никто по-немецки не читает! Беда! Весь городишко избегал, наконец с трудом отыскал провизора из аптеки, который понимает по-немецки. Прочел он письмо и говорит, что пишет мне какой-то немец, очень благодарит за удобную, спокойную «штанцион», которую он нашел у меня, благодарит нас за гостеприимство и любезность, которые он никогда не забудет… «Ну что ж, думаю, очень приятно. Если ты доволен, меня радует». А жене говорю:

– Как тебе нравится немец? Ничего себе – дурень, не сглазить бы!

– Дай бог каждую неделю таких дурней, было бы совсем неплохо!..

Прошла еще неделя. Прихожу с вокзала, а жена подает мне письмо и говорит, что почтальон велел доплатить двадцать восемь копеек.

– Почему двадцать восемь?

– Так! – отвечает она. – Меньше он брать не хотел.

Вскрываю письмо – опять по-немецки. Бегу к своему провизору и прошу его прочесть. Он прочел: тот же самый немец пишет, что он проехал границу и так как сейчас он едет к себе домой, в свой «фатерланд», то благодарит меня за удобную и спокойную «штанцион», за наше гостеприимство и любезность, которых он никогда не забудет!

«Мои бы горести да на твою голову!» – подумал я.

Прихожу домой, а жена спрашивает:

– Что это за письмо?

– Опять, – говорю, – этот немец! Забыть не может благодеяние, которое мы ему оказали! Сумасшедший немец!

– Посылал бы нам бог каждую неделю таких сумасшедших немцев, – говорит она, – было бы совсем неплохо…

Прошло еще две недели. Приносят мне с почты большое письмо, и почтальон велит доплатить пятьдесят шесть копеек. Я, конечно, не хочу.

– Как угодно! – говорит почтальон и забирает письмо.

А мне досадно. Очень хочется знать, откуда письмо, а вдруг что-нибудь нужное? Заплатил пятьдесят шесть копеек, вскрыл пакет, взглянул, – снова по-немецки! Иду, конечно, к своему провизору, прошу простить за то, что морочу ему каждый раз голову, но что поделаешь, наказан я богом – не умею читать по-немецки! А тот читает мне целое послание все от того же немца: так как он уже приехал домой, повидался с любимым своим семейством, со своей «фрау» и детьми, то он рассказал им все, что произошло с ним у нас в Деражне, как я его встретил на вокзале, как привез к себе домой и предоставил ему такую удобную и покойную «штанцион»… Так что он очень и очень благодарит нас за наше гостеприимство, за любезность, которые ему не забыть до конца жизни!