Френсис Фицджеральд - Гитара, кости и кастет. Все эти юноши печальные… (сборник)

Йельские предания понемногу уходили в прошлое, и Энсон становился все более и более популярным среди своих нью-йоркских однокашников – в университете такая популярность ему и не снилась. Он сам жил в большом доме и имел возможность вводить других молодых людей в другие большие дома. Кроме того, его жизнь уже казалась полностью устроенной, в то время как жизни большинства его однокашников вновь вступили в фазу рискованного начала. Они стали обращаться к нему в поисках и развлечений, и убежища, и Энсон с готовностью откликался, получая удовольствие от помощи людям в устройстве их дел.

Из писем Полы теперь исчезли мужчины; в них стал читаться оттенок нежности, которого не было раньше. Сразу из нескольких источников он узнал, что у нее появился «преданный поклонник», Лоуэлл Тайер, богатый и влиятельный уроженец Бостона; хотя Энсон и был уверен, что она его все еще любит, мысль о том, что он все-таки может ее потерять, вызывала у него беспокойство. Не считая одного не принесшего радости дня, в Нью-Йорке она не была вот уже пять месяцев, а слухи множились, и у него возникло непреодолимое желание с ней увидеться. В феврале он взял отпуск и поехал во Флориду.

Округлый и пышный остров Палм-Бич развалился между сверкающим огромной бирюзовой полосой Атлантическим океаном и сапфиром лагуны Лэйк-Уэрт, с изъянами в виде лодок, вставших на якоря то тут, то там. С белоснежного песка, словно два брюха, вздымались тяжелые громады отелей «Брейкерс» и «Ройял Пойнсиана», а вокруг них теснились клуб «Денсинг Глейд», казино «Бредли» и дюжина лавок модисток, в которых платья и галантерея стоили в три раза дороже, чем в Нью-Йорке. На опутанной плющом веранде отеля «Брейкерс» сразу две сотни женщин делали шаг вправо, шаг влево, поворачивались, совершали скользящее движение – в общем, исполняли ту самую ритмическую гимнастику, впоследствии прославившуюся под именем «дабл-шафл», и каждые полтакта музыки две тысячи браслетов на двух сотнях пар рук щелкали, поднимаясь вверх и опускаясь вниз.

В клубе «Эверглейдс» после захода солнца Пола, Лоуэлл Тайер, Энсон и подвернувший под руку четвертый партнер сели играть нагретыми от горячего воздуха картами в бридж. Энсону показалось, что ее доброе и такое серьезное лицо выглядит болезненным и усталым – с момента ее дебюта в обществе прошло уже четыре года, а может, и все пять лет. Он был знаком с ней уже три года.

– Две пики.

– Сигарету? Ах, прошу прощения. Я – пас.

– Пас.

– Удвою три пики.

В комнате была еще дюжина столиков, за которыми играли в бридж и курили, заполняя комнату табачным дымом. Энсон поймал взгляд Полы и не стал отводить глаз, даже встретившись взглядом с Тайером.

– А какая ставка? – рассеянно спросил он.

« Роза с Вашингтон-сквер, в душном городе ты зачахнешь совсем », – пели сидевшие в углу молодые люди.

Дым собирался в облака, словно туман, а когда открыли дверь, помещение заполнилось ворвавшимися внутрь клубами эктоплазмы. Блестящие глазки мелькали за столиками в зале, ища мистера Конан-Дойля среди англичан, застывших в вестибюле отеля, как и положено типичным англичанам.

– Хоть топор вешай!

– …топор вешай!

– …вешай!

Когда закончился роббер, Пола неожиданно встала и заговорила с Энсоном, напряженно и негромко. Едва кивнув Лоуэллу Тайеру, они вышли из зала и спустились по ступеням длинной каменной лестницы, а через мгновение уже шли, взявшись за руки, по залитому лунным светом пляжу.

– Милый, милая…

Остановившись в тени, они обнялись, отчаянно и страстно… Затем Пола откинула голову, чтобы его губы могли произнести то, что она хотела услышать, – когда они поцеловались вновь, она почувствовала, что слова вот-вот готовы сорваться с его губ… И вновь она отдалилась от него, прислушиваясь, но когда он опять притянул ее к себе, она поняла, что он так ничего и не сказал, а прошептал лишь: «Милая, милая!» – глубоким и печальным шепотом, от которого у нее всегда наворачивались слезы. Робко и покорно поддавшись чувству, слезы потекли по ее щекам, а сердце продолжало кричать: «Решайся, Энсон, милый! Ах, прошу тебя, решайся же!»

– Пола… Пола!

Слова сжали ее сердце, словно клещами, и Энсон почувствовал, что она дрожит, и понял, сколь сильным было ее чувство. Не нужно ему больше ничего говорить, не нужно устремлять их судьбы в непостижимую реальность. Да и зачем, когда он может вот так вот держать ее в своих объятиях в ожидании подходящего момента – хоть год, хоть вечность? Он думал о ней и о себе – больше о ней, чем о себе. На мгновение, когда она вдруг сказала, что пора возвращаться в отель, он заколебался, подумав: «В конце концов, вот же он, момент!», но затем сказал себе: «Нет, можно и подождать – все равно она моя…»

Он забыл, что Пола слишком устала от напряжения последних трех лет. И в ту же ночь ее порыв исчез навсегда.

На следующее утро он уехал в Нью-Йорк, переполненный тревогой и неудовлетворением. В конце апреля, без всяких предупреждений, он получил телеграмму из Бар-Харбора, в которой Пола сообщала ему, что помолвлена с Лоуэллом Тайером и выходит за него замуж немедленно; их свадьба состоится в Бостоне. Он никогда не верил в то, что это может случиться, но это все же случилось.

В то утро Энсон накачался виски, а придя на работу, сел работать, и не пошел на обед – он боялся, что что-нибудь случится, если он остановится. Вечером, как обычно, он пошел в клуб, ни словом не обмолвившись о том, что произошло; он вел себя сердечно, веселился, никакой рассеянности. И лишь в одном он оказался бессилен: три дня, где бы он ни был, с кем бы ни общался, он иногда вдруг ронял голову, закрывал лицо руками и принимался плакать, как ребенок.

Когда в 1922 году Энсон поехал за границу вместе с одним из младших компаньонов, чтобы выяснить условия каких-то лондонских займов, сам факт этой командировки говорил о том, что его вскоре сделают совладельцем фирмы. К тому времени ему исполнилось двадцать семь лет, он слегка располнел, но не настолько, чтобы стать толстым, и приобрел манеры мужчины средних лет. Он пользовался доверием и расположением как людей постарше, так и среди молодежи; даже матери не боялись оставлять своих дочерей ему на попечение, потому что у него была такая привычка: входя куда-нибудь, он старался сразу же поставить себя рядом и на равных с присутствовавшими уважаемыми стариками и консерваторами. Казалось, он хотел всем сказать: «И вы, и я, мы с вами – солидные люди! Мы-то все понимаем!»

Он обладал инстинктивным знанием людских слабостей, к которым относился довольно снисходительно; вот почему он, словно священник, уделял большое внимание соблюдению внешней формы. Как пример можно привести тот факт, что каждое воскресное утро он появлялся в качестве преподавателя в модной воскресной школе протестантской епископальной церкви, хотя иногда после разгульной предыдущей ночи он едва успевал принять холодный душ и быстро переодеться в строгий пиджак.