Френсис Фицджеральд - Гитара, кости и кастет. Все эти юноши печальные… (сборник)

Он не был в нее влюблен, и на протяжении долгой лихорадочной зимы их романа он часто говорил ей об этом. К весне он устал – ему захотелось почерпнуть новые силы из какого-нибудь другого источника. Кроме того, он понял, что должен сейчас же либо порвать с ней, либо взять на себя ответственность за самое настоящее соблазнение. Одобрительное отношение ее семьи ускорило его решение: когда однажды вечером мистер Каргер осторожно постучал в дверь библиотеки, чтобы объявить о том, что в столовой оставлена бутылка старого коньяка, Энсон почувствовал, что жизнь потихоньку обкладывает его со всех сторон. В тот вечер он написал Долли короткое письмо о том, что уезжает на выходные и ввиду сложившихся обстоятельств лучше им больше никогда не встречаться.

Был июнь. Его семья закрыла на лето городской особняк и пере ехала за город, так что он временно переселился в йельский клуб. Я знал о том, как продвигается его роман с Долли. Его рассказы были щедро приправлены юмором, потому что он презирал неуравновешенных женщин и считал, что они вообще не заслуживают места в исповедуемой им социальной системе, и, когда в тот вечер он сказал мне, что решил с ней окончательно порвать, я обрадовался. Я периодически встречал Долли то тут, то там, и ее безнадежная борьба всякий раз вызывала у меня жалость – и еще я чувствовал стыд от того, что без всякого на то права знаю так много о ее жизни. Она была из тех, кого обычно зовут «милашка», но чувствовалось в ней некое безрассудство, приводившее меня в восхищение. Ее поклонение богине опустошения было бы не столь заметно, если бы она не предавалась ему с таким воодушевлением – она наверняка растратила бы себя попусту и пропала, но я обрадовался, когда услышал, что эта жертва не будет принесена у меня на глазах.

Энсон собирался оставить прощальное письмо у нее дома на следующий день. Ее дом в районе Пятой авеню был одним из немногих, не закрывшихся на лето, и он знал, что семейство Каргер, руководствуясь полученной от Долли ошибочной информацией, отложило поездку за границу, чтобы дочь смогла воспользоваться выпавшим ей шансом. Едва он вышел на Мэдисон-авеню из дверей йельского клуба, как навстречу ему попался почтальон, и он вернулся за почтой. Адрес на первом же попавшемся ему на глаза письме был написан рукой Долли.

Он знал, что лежит в конверте – одинокий и трагический монолог, полный хорошо известных ему упреков, вызванных, словно духи, воспоминаний и всяких «хотелось бы мне знать…» – всех этих древних намеков на душевные связи, которые он сам писал Поле Лежендр, как ему казалось, сто лет назад. Пролистав несколько писем со счетами, он вновь вытащил письмо Долли и вскрыл его. К его удивлению, внутри была короткая и довольно сухая записка, в которой Долли уведомляла его, что не сможет поехать с ним за город на выходные, поскольку в город неожиданно приехал Перри Халл из Чикаго. Еще в конце была приписка о том, что Энсон сам виноват: «…если бы я чувствовала, что ты меня любишь так, как я тебя люблю, я бы поехала с тобой когда угодно и куда угодно; а Перри такой милый и так хочет, чтобы я вышла за него замуж…»

Энсон презрительно улыбнулся – он был хорошо знаком с подобными хитроумными посланиями. Более того, он отлично знал, что Долли тщательно проработала свой план: скорее всего, она сама послала за верным Перри, точно рассчитав время его приезда, и тщательно проработала текст записки, чтобы вызвать ревность, но при этом не спугнуть. Как и в большинстве угроз, в этой не было ни силы, ни энергии, а было лишь робкое отчаяние.

И вдруг он рассердился. Он сел в вестибюле клуба и перечитал письмо еще раз. Затем пошел к телефону, вызвал номер Долли и сказал ей своим чистым и властным голосом, что получил записку и за едет к ней в пять вечера, как договаривались. Едва выслушав притворно-неуверенное: «Ладно, может быть, я смогу освободиться на часок», он повесил трубку и пошел на работу. По пути он порвал свое письмо на мелкие клочки и разбросал их по улице.

Он не ревновал – она для него ничего не значила, – но ее жалкая уловка вытолкнула на поверхность все его упрямство и самолюбие. Это была дерзость со стороны низшего по уму, и ее нельзя было оставить безнаказанной. Уж если она пожелала узнать, кому она принадлежит, так он ей покажет!

В четверть шестого он появился на крыльце ее дома. Долли была одета для выхода на улицу, и он молча выслушал тираду: «Не больше часа, а потом я занята», которую она начала еще по телефону.

– Надень шляпу, Долли, – сказал он. – Мы идем гулять.

Они пошли по Мэдисон-авеню к Пятой авеню. Жара стояла такая, что вымокшая рубашка прилипла к дородному телу Энсона. Говорил он мало, отругал ее, не сказал ни слова о любви, но не прошли они и шести кварталов, как она уже снова была в его власти, просила прощения за записку, обещала не видеться с Перри и в качестве искупления обещала все что угодно. Она решила, что он пришел к ней потому, что в нем проснулась любовь.

– Мне жарко, – сказал он, когда они дошли до 71-й улицы. – На мне теплый костюм. Не возражаешь, если мы зайдем ко мне, я пере оденусь, а ты меня подождешь внизу? Я мигом.

Она была счастлива; его столь личное замечание о том, что ему жарко, как и любой факт, касавшийся его тела, вызывали в ней трепет. Когда они подошли к закрытой железной решеткой двери особняка и Энсон достал ключ, она испытала почти что восторг.

На первом этаже было темно, и, когда Энсон уехал в лифте наверх, Долли приподняла портьеру и поглядела сквозь полупрозрачное кружево занавески на дома через дорогу. Она услышала, как лифт остановился, и нажала кнопку, чтобы кабина приехала вниз, – ей вдруг захотелось его подразнить. Затем, повинуясь чему-то большему, чем просто импульс, она вошла в кабину и отправилась наугад на тот этаж, где, как она считала, были его комнаты.

– Энсон! – позвала она, тихонько посмеиваясь.

– Минутку! – ответил он из спальни… и затем, после короткой паузы: – Вот теперь можешь войти!

Он уже переоделся и застегивал жилет.

– Это моя комната, – весело сказал он. – Нравится?

Ее взгляд упал на висевшую на стене фотографию Полы, и она стала ее увлеченно разглядывать – точно так же, как пять лет назад Пола разглядывала фотографии детских увлечений Энсона. Она кое-что слышала о Поле – она иногда себя мучила, выслушивая фрагменты этой истории.

Вдруг она подошла к Энсону совсем близко и протянула к нему руки. Они обнялись. Солнце еще ярко отсвечивало на крыше дома через дорогу, но за окном уже повисли мягкие ненастоящие сумерки. Через полчаса в комнате будет почти темно. Они были ошеломлены неожиданной возможностью, оба затаили дыхание и прижались друг к другу. Это было неминуемо и неизбежно. Все еще держа друг друга в объятиях, они подняли головы – и их взгляды одновременно упали на лицо Полы, глядевшей на них с фотографии на стене.