Джек Керуак - Видения Коди

КОДИ. Я себя выбалдею с такой скоростью – слишком тяжко работать на этой парковочной стоянке; но мне же надо что-то делать между сезонными заходами на тормозного кондуктора; все в стране это знают; никаких денег больше нет. Эта пизда все это время ради меня не осмеливалась ни на минуту приподнять свою хорошенькую ножку, чтоб я увидел, когда выбралась с низкого сиденья того «кадиллака» Пийсят-второго с рулевой баранкой одним пальчиком и Рыбьехвостыми Мальками взад и вперед – Оп, клиент, да, сэр? Чего, да, сэр. Нет, он в другую сторону едет, эт не клиент, это зануда. Темный день, когда просить больше не о чем; солнце; через час дождь. Он не клиент был, Джек бы сказал, он был Дьявола или Дэниэла Уэбстера, Словарь Джека хохотал бы, кабы слыхал, как я так проказничаю – Я благодумаю так – в опщ – Аахтыж! Я зеваю на пустоту – Дорогу Царю, Царица пала замертво, он пришел посмотреть Полониополоса, греческого трагика, который был в той урне говна, что они жрали в Монтене, дабы доказать что-то насчет Классиков, и это было доказано хорошо. Ну, мне надо будет почитать Монтеня на Монблане, наверно, все шутки в сторону, я не читал, не стану читать, времени нет – ну, чё, читанное читано, пусть читаный сам себя читает – черт, да никакой тут разницы – что вообще происходит? где это я? О, стоянка, этот бетон был растяжкой и холодом у меня в спине, мир этот предоставил ветер для дыханья моего, покуда греб я свои мысли. Это было бы мило (с величавым élan [58]озираючи день). Ах, миссиз Мёрфи вона в том многоквартирнейшем окне взмахивает вверх половичком, и зовет миссиз Тарантино, и они обмениваются банками спагетти через розистую пустоту целый день, что весь высвещен солнышком и (эть мушки там трепыхаются) и зыбящиеся моря стирки, чтобы ангельские крылья получились для общей сливочной белой и золотой атмосферы домохозяйкинских денечков с темным чужаком, сидящим у колодца и глядящим на все вот это вот, будто Бетховен слушает лязг прачек в маленьком европейском растяженье, или еще лучше и лучше некуда, единственный и неповторимый Омар Хайям, расслабляется в тенечке, видя и зная все окрест и больше всего наслаждаясь марихуаноподобною грезой ихнего, домохозяйкинского, покоя; лучше, чем Хайям, старый слепой пророк и нищий африканского, Бельгийского Африканского Конго, городишки, который сидит с палкой и целый день пичкает их замечаньями, что взбухают из его нескончаемых медитаций у бамбука и в пределе, Великий Негритос Мира, Авраам, Адам, Езу, трещит своими четками с причиной своего собственного и оставлен в одиночестве; мы вдвоем комбибируем, перемешиваем теперь два разума; вот и Хайям.

И говоря с белым светом, Мир настал; они пришли со златыми веслами и спустили на нас потопы божьи, мы все готовы полететь по ветру с матросскими вещмешками или денежными мешками, это хохма – знахарь умолкает, дамы ждут, знахарь начинает вновь – Говоря: Тот, кто Ранифицирован в Шкуре Баньши, Да Не Сможет Хвастать Тогой и Каркать в этой Моредроге. Полые флейты провозглашают Царя, тот выходит оспорить последнейшее предсказанье пророка, он взмахивает большим о-перенным копьем; Старый Знахарь Римус Хайям Дулуоз, он просто сидит и выпускает еще один залп по правительству. «Война есть здоровье Государства». «Война Устарела». «Война Экзистенциальна». «Война это Никуда». Ну, дуй, детка, дуй! дуй, мир, дуй! вали! Йяаах – би-льять! – Ш’каго, эт ваще не город – эт яблыко, чувак, эт яблыко, эт последки яблока, это кранты . А меж тем Майлз Дейвис, как солнце; или же солнце, как Майлз Дейвис, дует себе своим грубым рожком; самый симпотный трубный тон после Хэкетта и Макпартленда, и в то же самое время, чтобы подкрепить плотью кой-какой его тонкий голый звук, кое-какие дикие абстрактные новые идеи развивались вокруг растущей темы, что начиналась, как дерево, и становилась костяком из железа, на который можно нанизывать неимоверные фразы, и развешивать их, и долгими паузами балдеть, пинать дальше, хлестать, касаться скрытыми и явленными значеньями; чтоб войти, стало быть, как сладкому тенору и дунуть суперпрекраснейше, жатва тут что надо. Я люблю Майлза Дейвиса потому, присылайте почтовую открытку за пенни. «Балдеж людям», – говорил, бывало Крошка Загг, серьезный, что твой холм, «давай просто вали и расстраивай людей», холмовое хамье, чертовски жалко, а он еще и идет ночью вдоль по улице, а тут эта очередь аптечных стояльцев, 2 ночи Манхэтнат, и Загг говорит: «Смари, как мы (он и Хинденбёрг, последний из мальчишек Долтонов, а Долтоны это псевдоимя) расстроим этих кошаков вдоль оконного стекла вот этого тут „Уэлана“. Они и не поймут, откуда им прилетело». И Крошка Загг с Бобом Хинденбёргом идут такие и рассекают прям туда «поперед всех того парня», как сказал бы франко-кэнак, и там такой этот габардиновый берет и габардиновое пальто на них обоих, а Крошка Загг, он в натуре маленький, а большой Боб выглядит крутым, а Загг хитрым, и вот идут они такие дальше, но , все это время врубаясь в парней на углу посмотреть, как воздействует одежда, что на них; и никто не знает, что и думать, это в натуре балдеж . «Еще б, я знал ее в Орегоне», – грит тот парень возле бензоколонки; в усиках и с коммивояжерскими мешками, и подкуривает «Кэмел» и ждет свой «де-сото» со складным верхом, и беспокоиться не о чем, кроме каких-нибудь сплетен о ком-то, с кем он был знаком в Орегоне – он сказал женщина ? Должно быть, имел в виду пизда. По меньшей мере я имею. Введу. Пизду. Или. Я. Значу. Пах – бах – фах – фоу – фум, ячую пса английской крови! – вокруг паровозов, мы направляемся к арапахо на Слет Корней урней в старом Д-граде, Денвере, колоу, блять

Прерванная мысль, Коди Всегда работал на стоянке, черт. Вечно работая , работал отсюда до Химексики, Алабамы и Маккука, Небраска. Ёу! – вон… она… пошла… вот! Пизда всем пёздам, ноги в милю шириной, я в смысле длинные; ах ну что ж, автобус прыглатил ее целиком, ком, комом вся ее дыра прочь с глазниц моих, пока я прислоняюсь в этом гастрическом дверном проеме, весь такой бедственный и разрывающийся помереть ради любви к Миледи. Иисусе, как же я это все ненавижу – ну, вообще, это хорошее лицо, но мне не нравится ощущенье, какое получаешь от вида его горла, что он (хитрый, вот; нет времени на ссылку или молчок, молчанье или изгнанье) – человек повешенный, стоит, большая отметина виса у него в шее, большие Фаустовы кости, но жирный и урод, и вскрыл белую плоть беловоротничковых рабочих Америки, когда они на самом деле портятся и выглядит ужасно, и вот он ждет своей машины и грит свойму начальству, что я говна кусок, или слишком старый, или молодой слишком, или что угодно, а я собирался сказать, что рожу его терпеть не могу.

Ах что за терки из-за человека поутру – вон он стоит, прими его. Он столп моему столбу. Я не стану жалеть ему ни цента дани. Я всегда и впрямь говорил, что доллар взаймы это дуб собственный; а четверть фискального налога равна пятой части финансового займа, разделенного на два и треть взаимными соблаготворительными вспомогательными китайскими политиками Мемориальной Промышленностью Страховок Крафта с центральными главными дочерними конторами посреди парковочного района.