Гилберт Честертон - Бэзил Хоу. Наши перспективы (сборник)

Валентин затих, словно поток вдохновения вдруг иссяк. Затем он поспешно, будто стыдясь всего сказанного, уселся на свое место, и только его взгляд был прикован к Кэтрин.

– А еще, можно еще историю? – проговорила, едва дыша, маленькая девочка, прежде чем кто-либо успел сказать хоть слово об этой странной и многозначительной повести.

Валентин рассмеялся и, чуть смущаясь, мягко ответил:

– Ты слишком требовательна, Марджери. Попроси теперь Бэзила.

Марджери подошла к джентльмену, который стоял, опершись о спинку кресла, на его желтоватом лице и белоснежной манишке играли красные отсветы китайских фонариков.

– Расскажите мне историю, пожалуйста, – сказала она.

Бэзил Хоу поглядел на маленькую плутовку так, точно видел в первый раз – на самом же деле он хорошо знал и очень любил ее и ее младших сестер, а затем ответил ей с почтением, достойным герцогини:

– Желание вашей милости будет исполнено. Знайте же, что во дворце, прославленном вещаниями древнего пророка Амьена, жил шут, которого держали там для того, чтобы своими идиотскими прыжками он веселил рыцарей, помогая им немного отвлечься от постоянных потрясений, с которыми сопряжены паломничества за разноцветными подобиями самих себя и сияющими, подобно звезде, ликами, ведь все это страшно утомительно. Этот шут на диво умел веселить других, когда же он оставался один, ему нечем было развлечься, кроме погремушки, верхняя часть которой была сделана в форме головы в шутовском колпаке (твои глубочайшие исторические познания, несомненно, подскажут тебе, что тогда это было самое обычное дело). И физиономия на погремушке была похожа на лицо шута, как белое видение на рыцаря, вот только на ней была вырезана издевательская ухмылка; и когда дуралей чувствовал себя несчастным и ему хотелось плакать, она всегда была с ним и словно бы глумилась над его горем, напоминая о его обязанностях перед обществом. Он не рассказывал об этом священнику, потому что милосердие христианской церкви на шутов не распространялось. Однажды он не удержался и поведал об этом дворецкому, но тот усмотрел в его истории не знак свыше, а привет с противоположного полюса богословской картины мира. И вот шут все хандрил и все откалывал свои шуточки, – продолжал Хоу, усевшись в кресло и посадив девочку к себе на колени с неожиданной нежностью, удивившей ее брата, – и единственной его радостью было порезвиться в свободную минутку вместе с деревенской детворой на лужайке и повеселить ребят. Быть может, думал бедняга, кто-то из этих детей еще не научился презирать его и считать полоумным. Но когда он думал о них, шутовская гримаса его единственного товарища всегда была перед ним, не позволяя забыться. Он имел обыкновение расхаживать повсюду в своем шутовском наряде, наполовину красном, наполовину желтом, который казался нашим пр о сто ду шн ым предкам очень потешным, и звенел бубенчиками, как осел (с которым многие друзья сравнивали его при всяком удобном случае). Бубенчики предупреждали: всяк, кто болен, кто печален, кто бережет невинность своего ума, – прочь с дороги. Однажды, когда он в одиночестве сидел на ступенях, печально озирая мир из-под своего старого красного колпака, он услышал голос: “Отчего ты так печален, бедный дурак?” Он поднял голову и увидал принцессу, прекрасную и милосердную, которая зачем-то оставила свои покои. Он пал перед нею на колени и все ей рассказал. А она сострадательно улыбнулась и протянула ему руку для поцелуя, и… – здесь Хоу на мгновение запнулся, – и пошла дальше.

– И что же сделал тогда шут? – раздался вопрос, только задала его не Марджери, а Гертруда.

– О, шут вновь уселся на ступени и, сжав в руке свою ухмыляющуюся погремушку, сказал: “Сэр, вы ухмыляетесь мне вот уже двадцать лет, но сейчас мне была дарована другая улыбка. Я никогда больше не увижу ни ее, ни ту, что меня ею одарила. Но за одно это воспоминание я отдам жизнь. А ты, дьявол, убирайся прочь!” С этими словами он разбил погремушку на мелкие кусочки, а рукоятку вышвырнул в море. Потом он поднялся и вошел в танцевальный зал на руках, и все громко смеялись и хлопали ему.

Финальные такты последнего вальса, хлынувшие в оранжерею, ознаменовали конец этого странного повествования, развеяв атмосферу взволнованности и тайны. Прежде чем слушатели успели опомниться, Хоу поднялся и, поспешно поклонившись всей компании, прошествовал в залу попрощаться с хозяином.

Валентин поднялся почти одновременно с ним и отошел в сторону, чтобы незаметно для остальных проститься с Кэтрин. Гертруда и Хоу обменялись взглядами.

Если спина может так же красноречиво говорить о характере человека, как его лицо, то именно так обстояло дело с двумя молодыми людьми, покидавшими в тот вечер дом Люсьена под пристальным взглядом хозяина. Вялые движения и сутулые плечи Валентина Амьена, свободно и изящно обвивавший его шею шарф, длинный поэтический плащ до пят – все это выглядело воплощением небрежного достоинства и странно контрастировало с застегнутой на все пуговицы, подтянутой фигурой журналиста, каждый сантиметр черного одеяния которого, казалось, был подогнан с образцовой основательностью. Почему же любого достаточно внимательного наблюдателя этот контраст богемной неопрятности и железной аккуратности сразу заставлял сделать вывод, что в этой паре Валентин был легковеснее?

Бэзил Хоу отнюдь не был расстроен тем, что по дороге домой Валентин выразил желание поговорить, ибо это помогало ему отвлечься от мыслей о себе – предмете, о котором он вообще предпочитал думать как можно меньше. Он был глубоко потрясен, внезапно оказавшись среди людей, которые были единственным светлым пятном в его унылом и мрачном существовании, и позволил себе размякнуть и расчувствоваться, а теперь, как всегда, казнил себя за занудство.

Валентин, по своему обыкновению, говорил убежденно и с чувством. На этот раз предметом его излияний были совершенство и несравненные добродетели “некоторых людей”. Бэзилу не нужно было объяснять, кого он имел в виду.

– То, что такие люди есть, – говорил Валентин своим певучим голосом, – громадное утешение для всех нас, воистину они новые святые и пророки. Мир полон нелепой суеты, бессмысленных общественных образований, пошлости и невнятицы, но есть люди, от которых никогда не услышишь дурного слова, способные сохранить чистоту сердца даже в объятиях преисподней. Подобные избранникам Божиим, они приходят на землю как дети света, они вечно обитают в свете и приносят в наш мир сияние небес. Пусть люди говорят, что хотят, но еврейский пророк был прав: праведник не преткнется вовек. Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей [23]! Вспомни мисс Грэй и Люсьена, и ты поймешь, какое различие я вижу между ними. Добрые люди сильны своей добродетелью: в них есть надежность и подлинность, которых не встретишь в порочном и суетном человеке, он словно прах, возметаемый ветром. Эти благородные королевы и рыцари от века невидимо увенчаны добродетелью, словно короной; что-то, не знаю, что именно, осеняет их чело, налагает печать нравственной чистоты посреди вопиющей жестокости и самодовольства нашей лишенной былой простоты эпохи. О, если бы мы могли вернуться к милосердию и куртуазности более прямодушного общества!