Валери Ларбо - Детские

– Но его то мы не спросили! – говорит, громко смеясь, сенатор. – Кем вы хотите стать, мой юный друг, когда вырастете? Генералом или президентом Республики?

– Послом?

– Академиком?

– Хочу стать прислугой! – отвечает Милу.

Конец сентября. Рассвет. Гости покинули «Тернии» больше недели назад. Небо уже не такое высокое, как в августе, и солнечные лучи по вечерам, перед тем как угаснуть, подолгу освещают луга.

Милу проснулся как обычно. Тем не менее для него это утро не похоже на остальные – он решил сделать что-то невероятное.

Он не спешит. Он должен выбрать момент, когда все слуги будут заняты, одни разойдутся по комнатам, другие отправятся смотреть за скотиной, и на кухне никого не останется.

Он сразу же взялся за дело. Подвешенный к деревянной полке топорик прямо перед ним, возле мойки, на которую Милу кладет, растопырив пальцы, левую руку. Рана Жюстины была возле безымянного пальца. Милу хорошенько прицеливается, поднимает зажатый в правой руке топорик и закрывает глаза.

Глухой удар, и топорик из дрожащей руки выпадает. Он открывает глаза и видит, как льется кровь. Выглядит ужасно: большой порез, похожий на ее. Но боли он не испытывает. Кровавая струйка тихо течет, слабо пульсируя. Жюстина об этом узнает. Может, она подумает: «Вот это да! С сыном хозяев случилось то же, что и со мной, рана возле того же пальца и на той же руке».

Но лучше, если она ничего не узнает. Конечно, она может догадаться, но…

По раковине уже течет кровавый ручеек, стекает по стенке и скользит к отверстию в железном кольце… Рану обычно промывают водой. Ее рану тоже должны были промыть. Милу правой рукой берет эмалированную миску и набирает в нее из-под крана воду. Опускает туда окровавленную левую руку, холодная вода покалывает порез.

Кровь струится в воде подобно густому дыму в отяжелевшем воздухе. Вскоре кровь образует на дне миски вязкий темный осадок. Ее уже слишком много. Милу меняет воду один раз, два, три с перерывами минут по пять.

Кровь продолжает идти. Милу перепачкал в ней правую руку и замечает теперь, что кровь повсюду – на лице, на белом воротнике, на светлой курточке… И она никак не останавливается!

Он пытается пошевелить рукой, которая в свежей воде уже занемела. Ой, что это? Он вынимает руку и обнаруживает, что с пораненного пальца свисает наполовину оторванный ноготь.

Тогда он в ужасе бежит в комнату, где в тени полуопущенных штор мать умиротворенно трудится над вышивкой. Он появляется на пороге, весь бледный, смотреть страшно, будто ребенка кто то пытался только что заколоть. Сил ему хватает только, чтобы выговорить: «Посмотри, мамочка, что получилось, когда я играл с топориком!»

Потолок, кружась, опускается, и Милу падает на паркет.

Прошла первая неделя октября, настала последняя неделя каникул. В «Терниях» чувствуется дыхание осени. Над лугами, средь изгородей, по аллеям, в лесах беспеременно веет прохладный ветер. Синее небо стало темнее, мрачнее. Владения тишины в Бурбонне ширятся, множатся.

Однажды утром Милу надевает одежду, которую носил прошлой зимой. Так встречаются со старыми, верными приятелями. Он гладит темные, плотные ткани и смотрит прямо в глаза скорой зиме. На руке повязка, кожа на пальце потемнела, но рана уже заживает. Однако он почти жалеет, что не поранил тогда и вторую руку, поскольку близится уже эра уроков, заданий; учитель спрашивает: «А как же диктант?», ему отвечают, указывая на забинтованную малютку: «Мсье, я ведь не в силах писать!»

Месье и мадам Реби готовятся к отъезду из «Терний», где мадам Сорен пробудет еще несколько недель в окружении своей прислуги. Заполненные доверху чемоданы уже отправили в Монлюсон. Для Милу все так, словно они уже уехали. В мыслях он уже живет в темных комнатах Монлюсона. Обустраивает там уютный мир средь игрушек и в компании Данба, маленькой Розы и милейшей пастушки Жюстины.

Ведь Жюстина может остаться и жить в «Терниях» до следующих летних каникул. Милу будет хранить любовь к ней, воспоминания о ней и ее образ в своей невидимой вселен ной. И так даже гораздо лучше, чем если бы она была рядом, так она – у него внутри. Он даже более не пытается ее заприметить…

И вот однажды настает день отъезда. Начав закрывать платяные, стенные шкафы и готовя машину, взрослые говорят детям:

– Поиграйте пока на улице.

И Милу, и Юлия Девенсе спускаются по аллее к лесу. В полном молчании, ибо такова воля взрослых и разделяющая детей судьба; оно само по себе уже многое значит и не нуждается ни в каких дополнениях.

Наконец Милу не выдерживает молчания и сообщает:

– Рука заживает.

(На самом деле ему все равно.)

– Покажите мне, – говорит Юлия.

Он снимает напальчник и повязку. Теперь виден бедный, намазанный мазью порезанный пальчик с отставшим ногтем.

– Фу, гадость какая! В самом деле, никогда б не подумала, что неженка из буржуа на такое способен!

– Способен… на… что? – испугавшись, спрашивает Милу дрогнувшим голосом.

– Сначала уберите вот это… Недоставало только, чтоб вы втюхались в нашу рябуху!

Милу отшатывается, словно пораженный ударом молнии. Нечестивица вторглась в святая святых мира Невидимых.

– О! Для какого-нибудь полоумного еще туда-сюда! Но, говорю ж вам, я думала, вы такой оранжерейный цветочек!

– Юлия! Юлия! Юлия! Юлия!

Милу вопит, чтобы заглушить преступный голос. Принимается умолять, затем угрожает.

– Замолкни! Если скажешь еще хоть слово, я сделаю что-то ужасное – выколю тебе глаз или засуну руку тебе под юбки! Замолкни! Хочешь, отдам тебе монеты, чтобы ты замолчала?

Однако, опустошенный, замолкает он сам.

– Вот так, успокойтесь, месье Эмиль… Вам нечего опасаться; я одна догадалась, а вы знаете, что я не болтлива. Судите сами. Сначала вы устроили мне сцену после того, как мы было решили ее извести, это случилось на следующий же день, тогда я задумалась – я знала, что в промежутке вы успели ее повидать в столовой. Ладно. Потом эта манера, когда вы говорили со мной о ней, притворяясь, что забыли ее имя или не узнали, что это она идет обратно с полей, а вы битый час торчали у окна, чтобы не пропустить, когда же она вернется! Вы думаете, меня можно вот так обвести вокруг пальца? А потом еще этот топорик!

– Юлия! Юлия!

– Ладно, не начинайте. Однако ж прошу вас заметить, что с того случая я была с вами очень мила и, пока у вас был жар, сидела рядом, сохраняя благоразумие; ни разу не сказала, что собираюсь порвать ваш герб, хотя мне очень хотелось! А потом еще на прошлой неделе. У коров из-за того, что они лежали в мокрой траве, потрескалось вымя. Вам кто-то сказал об этом, а я сказала, что по такой причине они злятся и их даже опасно доить. Так и чего, месье Эмиль, которого от парного молока тошнит, пошел искать мамашу Муссетт, чтобы попросить у нее молочка. И заставил ее подоить всех коров на час раньше обычного.