Джеймс Болдуин - Другая страна

Он вдруг впервые в жизни задумался над этим вопросом, точнее, тот на секунду обжег его мозг и почти сразу же, как бы извиняясь за доставленное беспокойство, погас.

Руфус искоса посмотрел на Леону. Вот теперь она была по-настоящему хорошенькой. Девушка заплела свои длинные волосы в косички и подколола наверх, эта, немного старомодная прическа делала ее значительно моложе своего возраста.

Навстречу шла юная чета – продавцы воскресных газет. Руфус перехватил взгляд молодого человека, с любопытством устремленный на Леону; потом оба, и юноша, и девушка, оценивающе оглядели поочередно Вивальдо и Руфуса, как бы решая, кто же ее любовник. Но Гринич-Виллидж – особый район, своего рода свободная зона, и только по быстрому, почти робкому взгляду молодого человека Руфус понял: тот догадался, что любовные отношения с Леоной связывают именно его. Однако лицо женщины приняло сразу же холодное выражение – словно ее окатили ушатом ледяной воды.

Они вошли в парк. На скамейках сидели старые неряшливые женщины из трущоб Ист-Сайда, чаще одни, иногда рядом с ними можно было увидеть седых, высохших мужчин; тут же дамы с претензией на элегантность, живущие на Пятой авеню, прогуливали своих собачек, а няни-негритянки, глядя невидящими глазами на мир взрослых, тихо напевали, склонясь над детскими колясками. Итальянские рабочие и мелкие торговцы приходили сюда целыми семьями – устраивались в тени деревьев, болтали, играли в шахматы, просматривали L’Espresso. Были здесь и такие обитатели Гринич-Виллидж, которые, пристроившись на скамейках, читали ( Кьеркегор – кричало имя с мягкой обложки книги в руках коротко стриженной девушки в синих джинсах) или увлеченно беседовали о высших материях, или сплетничали, или смеялись, или сидели неподвижно, полные скрытой буйной энергии, которая могла бы сокрушить здесь все, кроме разве что скамеек и деревьев, или, напротив, расслабившись и как бы утверждая всем своим видом, что они вряд ли когда-либо сдвинутся со своего места.

Руфус и Вивальдо – Вивальдо особенно – знали тут достаточно многих и даже были с некоторыми из них дружны так давно, что казалось, знакомство это началось еще до рождения. Особенно пугал вид бывших друзей и любовниц, канувших непостижимым образом почти в небытие. Это говорило о том, что еще в прежние времена их подтачивала некая болезнь, вроде рака, которая теперь, возможно, переместилась в нынешних приятелей. Многие за прошедшее время почили, вернувшись в землю, из которой вышли, но другие по-прежнему топтали ее; кто-то стал алкашом, кто-то наркоманом, кто-то убивал время в поисках хорошего психиатра; были и такие, что с горя обзавелись семьей и теперь мирно толстели, обрастая потомством; все они мечтали о том же, что и десять лет назад, в споре приводили все те же аргументы, цитировали тех же властителей дум и, что всего ужаснее, были убеждены, что излучают обаяние, как и прежде, когда у них еще не выпадали зубы и не вылезали волосы. Держались они теперь много враждебнее, недоброжелательство ощущалось и в тоне, и во взгляде, оно, собственно, и оставалось их единственной живой чертой.

Вивальдо остановила тучная добродушная деваха, явно под градусом. Руфус и Леона, стоя поодаль, дожидались его.

– У тебя чудесный друг, – сказала Леона. – Совсем не важничает. Мне кажется, я его тысячу лет знаю.

Теперь, когда рядом не было Вивальдо, на Руфуса и Леону смотрели уже иначе. Обитатели Гринич-Виллидж, одиночки и находящиеся в компании, дружно уставились на них, словно попали на аукцион или на выставку племенных жеребцов.

Весеннее солнце припекало Руфусу затылок и лоб. Леона вся светилась; казалось, она забыла обо всех и всем на свете, кроме него. Достаточно было заглянуть в ее глаза, чтобы отпали все сомнения в искренности ее чувства. Если она так спокойна, подумал Руфус, если ничего не замечает, то почему он-то дергается? Может, просто напридумывал всякого, может, всем на них глубоко наплевать? Но тут, подняв глаза, он встретился взглядом с молодым итальянцем; пробивавшийся сквозь листву солнечный свет дрожал на лице юноши. Итальянец смотрел на Руфуса с нескрываемой ненавистью, а Леону окинул сверху вниз презрительным взглядом, словно последнюю дешевку. Опустив глаза, юнец брезгливо прошествовал мимо по дорожке, заявив таким образом свой молчаливый протест, и даже его спина, казалось, источала яд.

– Подонок, – пробормотал Руфус.

И тут его изумила Леона.

– Ты про мальчишку? Его просто жизнь заела – тоска и одиночество. Не сомневаюсь, что при желании ты легко мог бы с ним подружиться.

Руфус от души рассмеялся.

– Я правду говорю, – упорствовала Леона. – Люди просто одиноки, потому и злобятся. Верь мне, мальчик, я-то уж знаю.

– Слушай, не смей называть меня мальчиком, – взбесился он.

– Прости, – удивилась Леона. – Я не хотела тебя обидеть, дорогой. – Она взяла его за руку, и оба оглянулись, ища взглядом Вивальдо. Того крепко держала за воротничок толстуха, а он, хохоча, вырывался.

Картина рассмешила Руфуса.

– У Вивальдо вечные проблемы с бабами.

– А по-моему, он от души веселится, – сказала Леона. – Да и девушка тоже.

Действительно, толстуха, отпустив Вивальдо, теперь покатывалась со смеху, согнувшись в три погибели и чуть не падая на дорожку. Люди вокруг тоже заулыбались – кто сидя на скамейке, кто прямо на земле, а кто оторвавшись при этом от книги, заулыбались, при виде этих двух типичных живописных обитателей Гринич-Виллидж.

Но у Руфуса их реакция вызвала только новый прилив раздражения. Разве они с Леоной, приведись случай, смогли бы вот так раскрепощенно вести себя у всех на глазах? Какую бы девицу ни подцепил Вивальдо, никто не осмелится смотреть на него так, как сейчас на Руфуса, и на девушку не станут пялиться, как на Леону. Самая распоследняя шлюха в Манхэттене сразу оказалась бы под защитой, иди она под руку с Вивальдо. И все потому, что Вивальдо белый.

Руфусу вспомнился дождливый вечер прошлого года, когда он только что вернулся из Бостона после концерта, и они с Вивальдо решили пойти куда-нибудь поразвлечься, прихватив с собой Джейн. Руфус никогда не мог понять, что Вивальдо нашел в Джейн; та была старовата для него и в придачу ворчлива, нечистоплотна, ее седоватые волосы вечно висели патлами, свалявшиеся свитера, коих у нее было великое множество, болтались на ней как на вешалке, а запачканные краской джинсы пузырились на коленях. «Она одевается как огородное пугало», – сказал как-то Руфус и громко захохотал, увидев испуганное выражение на лице друга. Вивальдо так перекосило, как если бы при нем разбили тухлое яйцо. И все же до того дождливого вечера Руфус еще мог худо-бедно выносить Джейн.