Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки (сборник)

Три года учебы с отличием – и внезапное исключение. Говорят, это убило его родителей, да и от самого Дэнни мало что осталось. Шаркающий скорбный призрак, клянчащий десятицентовики на пинту «топлива». Англичане выразились бы так: он не оправдал надежд родни, хотя в большей степени он не оправдал своих собственных ожиданий. В результате Дэнни превратился в бродягу, блуждающего по улицам с глубокой ночи до раннего утра, – одинокое и жалкое создание. Выпрашивая мелочь на выпивку, он заглядывает тебе в глаза, будто умоляет его простить, потому что простить сам себя он не может. Он спит в лачуге на судовой верфи, некогда принадлежавшей Уилберам. Я склонился, рассматривая его следы, чтобы понять, куда он направился. Судя по ним, с верфи он ушел и может быть где угодно. Коротышка Вилли не станет его арестовывать. Что толку?

Я знал, куда мне идти. Еще лежа в кровати, я понял, куда меня так тянет, увидел будто наяву, даже запах почувствовал. Старая гавань теперь в изрядном запустении. После постройки нового волнолома и городского мола огромная якорная стоянка, образованная зубчатыми выступами Троицына рифа, заросла илом и песком. Исчезли стапели, канатные дворы и склады, где целые семьи бондарей изготавливали бочки для китовой ворвани, исчезли причалы, над которыми нависали бушприты китобойных судов с их гальюнными фигурами или резными носовыми украшениями. Обычно они были трехмачтовыми, с крепкой обшивкой, способной выдержать долгие годы плавания при любой непогоде. На бизань-мачте крепились прямые паруса и нижний косой парус; бом-утлегарь был выносной, двойной мартин-гик служил и шпринтовым гафелем.

Есть у меня гравюра Старой гавани, до отказа забитой кораблями, и несколько выцветших фотографий на листах железа, но я и без них отлично знаю и гавань, и корабли. Мой дед чертил их на земле тростью из бивня нарвала и без устали гонял меня по морским терминам, постукивая по источенной приливом свае – жалкому огрызку того, что некогда было причалом Хоули. Неистовый старик с седыми бакенбардами. Я любил его до дрожи.

– Ладно, – говорил он голосом, которым привык отдавать команды с мостика без всякого рупора, – назови-ка мне всю оснастку, да погромче. И не шепчи!

И я выкрикивал названия снастей, он же выстукивал тростью из бивня нарвала в такт моим словам.

– Бом-утлегарь (бац!), бом-кливер (бац!), средний кливер, кливер (бац! бац!).

– Громче! Не смей бубнить!

– Фор-трюмсель, фор-бом-брамсель, фор-брамсель, верхний фор-марсель, ундерлисель, фок! – И каждое название сопровождалось ударом.

– А теперь грот-мачта! Громче!

– Грот-трюмсель! – Бац!

Годы сказывались, и он начал уставать.

– Отставить грот-мачту! – гремел он. – Переходи к бизани. Громко и отчетливо!

– Есть, сэр! Крюйс-трюм, крюйс-бом-брамсель, крюйс-бом-брам, верхний крюйсель, нижний крюйсель, крюйс-марсель…

– Дальше!

– Бизань.

– Как крепится?

– По гику и к гафелю, сэр.

Бац! Бац! Бац! Трость из бивня нарвала бьет по наполовину затопленной свае.

С годами слух его ухудшался, и он все чаще обвинял людей, что они бубнят себе под нос.

– Если знаешь наверняка или думаешь, что знаешь, – говори громко и отчетливо! – орал дедушка.

Пусть в конце жизни слух и подводил Старого Шкипера, память он сохранил ясную. Он мог безошибочно назвать тоннаж и скорость хода чуть ли не любого судна, покинувшего гавань Нью-Бэйтауна, помнил, с каким грузом оно вернулось и как он был разделен, а ведь к тому моменту, как дед стал шкипером, великая эпоха китобойного промысла практически отошла в прошлое. Керосин дед презрительно окрестил скунсовым жиром, керосиновые лампы – вонючками. Появление электрических ламп он встретил равнодушно, ибо к тому моменту целиком погрузился в воспоминания о прошлом. Его смерть не стала для меня ударом – старик заставил меня усвоить не только парусное вооружение, я знал, к чему быть готовым и что делать.

На краю заросшей илом и песком Старой гавани, где раньше находился причал Хоули, еще сохранился каменный фундамент. Он доходит в аккурат до уровня малой воды, во время прилива волны бьются о каменную кладку. В десяти футах от конца есть небольшая сводчатая ниша фута четыре в ширину, столько же в высоту и футов пять в глубину. Возможно, раньше она использовалась для отвода воды, теперь же вход со стороны суши забит песком и камнями. Это и есть мое Место, которое нужно каждому человеку. Когда я там, увидеть меня можно лишь с моря. Сейчас в Старой гавани осталось лишь несколько старых хибар, где летом живут собиратели венерок, зимой они по большей части пустуют. Впрочем, люди это тихие и нелюбопытные. Целыми днями молчат, ходят ссутулившись и опустив голову.

Туда-то я и направился. Там я просидел всю ночь перед тем, как пойти в армию, и перед тем, как жениться на Мэри, и большую часть ночи, когда в муках рождалась Эллен. Я был вынужден приходить сюда, садиться в нишу, слушать, как волны бьются о камень, и смотреть на остроконечные уступы Троицына рифа. Лежа в кровати и разглядывая кружение красных точек, я мысленно отправлялся сюда и знал, что должен прийти и посидеть в своем Месте. В Старую гавань меня влечет предчувствие перемен – больших перемен.

Вдоль берега тянется Саут-Девон, пляж ярко освещен фонарями – добрые люди заботятся о влюбленных, вынуждая их искать иное место уединения. Постановлением муниципалитета Коротышка Вилли обязан патрулировать его каждый час. Как ни странно, я не встретил ни души, хотя обычно в это время рыбаки либо уходят в море, либо возвращаются с лова. Я перегнулся через край пристани, отыскал выступающий камень и, сложившись пополам, вполз в пещерку. Не успел я расположиться, как мимо проехала патрульная машина. Этой ночью я дважды избежал встречи с Коротышкой Вилли. Вроде бы восседать в маленькой нише со скрещенными ногами, словно чертов Будда, неудобно и выглядит по-дурацки, однако я привык к камню – или он ко мне. Вероятно, я сидел здесь столько раз, что моя пятая точка приспособилась к камням. Вести себя глупо мне не привыкать. Порой это даже здорово, ведь дети тоже любят дурачиться и смеяться до упаду. Иногда это помогает вырваться из рутины и начать заново. Когда на душе у меня неспокойно, я дурачусь, чтобы моя любимая не догадалась, как мне тяжело. Пока она меня ни разу не раскрыла, или же мне так кажется. Я мало знаю свою Мэри и совсем не знаю, что ей известно обо мне. Вряд ли ей известно о Месте. Откуда? Я о нем никому не рассказывал и особого названия не придумал, оно для меня просто Место. У меня нет ни ритуала, ни петушиного слова – ничего подобного. Это всего лишь точка в пространстве, куда я прихожу заглянуть в себя. Ни один человек по-настоящему не знает других людей. Самое большее, на что он способен, – предположить, что они похожи на него. Теперь, сидя на Месте, укрытом от ветра, и глядя в свете прожекторов на наступающий прилив, я задался вопросом: у всех ли есть свое Место, всем ли оно нужно и всегда ли оно находится? Порой в чужих глазах мелькает взгляд затравленного зверя, ищущего, где бы затаиться и переждать, пока душевный трепет сойдет на нет, где можно побыть одному и подвести итоги. Разумеется, я в курсе теорий о стремлении вернуться в утробу и подсознательной тяге к смерти, и для большинства оно действительно так, однако едва ли это мой случай – если только не пытаться называть простыми именами понятия куда более сложные. Сам я называю происходящее со мной в Месте словом «переучет». Кто-то назвал бы это молитвой – и тоже бы не ошибся. Вряд ли можно считать это размышлениями. Если перевести на язык образов, то мое времяпрепровождение там подобно трепещущему на свежем ветру мокрому парусу, постепенно высыхающему и становящемуся ослепительно белым. Не знаю, хорошо это или плохо, но мне именно это и нужно.