Григорий Родионов - В родном доме

Но что касается одиночества, то здесь всё верно: Гумер в самом деле чувствовал себя одиноким. Прошло больше недели, как он приехал в санаторий, но до сих пор ни с кем не познакомился, не подружился, не нашёл человека, пред которым можно было бы раскрыть душу. Он соблюдал строгий режим, лечился, а вот поговорить ему было не с кем. Правда, ему и не очень-то хотелось обнажать перед кем-то свою душу, у него даже как будто не было и тайны, которую можно бы доверить, скажем, вновь приобретённому другу, поэтому Гумер предпочитал одиночество пустым разговорам с кем-то. Наверное, по этой причине он поселился один в двухместной палате и попросил врачей по возможности не селить никого к нему. В октябрьском Крыму уже прошёл сезон активного отдыха, приезжающих поубавилось, и поэтому его просьбу удовлетворили.

И всё-таки…

Всё-таки полное одиночество, эдакое отшельничество вовсе не было желанным для Гумера. Кажется, и думается в одиночестве хорошо, и есть о чём поразмыслить, и в то же время тебя гложет чувство, как будто рядом кого-то не хватает. «Беседа» с морским ветром, конечно, внесла какое-то разнообразие в монотонное существование, но нельзя же всё время разговаривать с морскими ветрами, какими бы целительными или «разговорчивыми» они ни были.

В таком неопределённом настроении, с какими-то смятыми мыслями Гумер и смотрел на море, пока к нему почти неслышно не подошёл человек. Это был мужчина средних лет, широкоплечий, низкого роста, с какой-то несоразмерно маленькой головой. Посмотрев то на Гумера, то на море, он произнёс:

«Чёрное море…» Интересно, зачем он сказал заведомо известное?

«Да, Чёрное море», – почти машинально повторил Гумер.

«Пустяк», – вдруг ни с того ни с сего сказал Маленькая Голова.

«Что пустяк?» – опешил Гумер.

«Всё. И Чёрное море, и Крым, и мы, отдыхающие».

«Я, кстати, не отдыхаю, а лечусь».

«И это пустяк», – упрямо повторил Маленькая Голова.

«Что за бессмыслица?» – подумал Гумер.

«То, о чём вы сейчас подумали, тоже пустяк», – сказал человек, снова вводя Гумера в растерянность.

«Откуда вы можете знать, о чём я подумал?»

«Точно я вашу мысль не знаю, но всё равно – пустяк».

«Это правда», – согласился Гумер.

«Здесь невозможно не предаваться пустым мыслям. Это не то место, где думают всерьёз. Только в своём доме, на работе, там, где мы живём, можно думать серьёзно. А здесь просто проводят время, словно блох бездушно давят. Тут человек или флиртует, или пьёт горькую, или целыми днями предаётся пустым мыслям. Потому что других занятий здесь нет».

«Я лечусь», – повторил Гумер.

«Здесь полезно дышать целительным морским воздухом, а лекарства можно пить и дома».

«И это правда», – снова согласился Гумер.

«Здесь трудно человеку непьющему или не донжуанствующему».

«А культурные мероприятия в санатории?»

«Пустяк, большинство из них проводятся для галочки, для отчётности. Я здесь не могу лечиться, наоборот, болею от безделья и душевной маеты, если хотите – грусти. Плевал я на ваш Крым, завтра же уезжаю. Вернусь, поругаюсь с женой, и будто выздоровею. А здешнее безделье на казённые деньги меня угнетает, мне от этого ещё хуже становится».

Фу-ты, чёрт, что за нытик эта Маленькая Голова? Только его не хватало Гумеру, и так пребывающему в отнюдь не лучшем расположении духа. Да пусть уезжает, катится отсюда к чёртовой матери, мне-то что за дело? Можно было уехать и не портя человеку настроение.

Чтобы избавиться от этого человека, Гумер с деланным равнодушием слушал его словоблудие и молча смотрел на море. Маленькая Голова сразу почувствовал это, как-то странно посмотрел на Гумера, махнул рукой, сказал: «И это пустяк!» И отправился восвояси.

«М-мда… – подумал Гумер, – общение с таким человеком страшнее самого жуткого одиночества». Маленькая Голова действительно вконец испортил ему настроение. Гумер понял, что ему немедленно нужно что-то предпринять для поднятия настроения, и с этой мыслью он направился в центр Алупки.

В центре города находился небольшой тир, сколоченный из кусков старой фанеры. Хотя Гумер всегда обходил стороной такие неказистые и допотопные стрелковые «залы», на этот раз он зашёл туда. Когда-то Гумер довольно хорошо стрелял. После десятого класса он работал в сельской библиотеке, и его выбрали председателем ДОСААФ колхоза. Тогда ему частенько приходилось стрелять. Вот уже пятнадцать лет он не брал в руки никакого оружия, но всё же зашёл в этот богом забытый тир, потому что в эти минуты ему очень нужно было чем-то заняться.

Эти стрелковые тиры везде одинаковы! Как и в Казани, в Алупке тир представлял собой старую невзрачную постройку, на стенде которого виднелись сделанные на скорую руку и не похожие на себя изображения птиц, зверей, ветряной мельницы, висящего на проволочке самолёта, танка и прочих мишеней. На столе лежали старые пневматические винтовки с потёртыми и болтающимися прикладами. Из таких винтовочек даже олимпийский чемпион по стрельбе не смог бы дважды попасть не то что в одну точку, но даже в одну сторону. Такие тиры-близняшки не только не манили к себе потенциальных стрелков и будущих снайперов, но, наоборот, словно говорили всем своим внешним и внутренним видом: «Не вздумайте сюда заходить, не роняйте своего достоинства!» Когда Гумер зашёл в тир, там не было ни единой живой души, кроме, разумеется, старого «подавальщика пулек», дремавшего на своём расшатанном стуле. Гумер, ругнувшись про себя, хотел уже выйти из тира, и тут увидел массивную винтовку с оптическим прибором, прислонённую к спинке стула, на котором дремал старый «снайпер». Гумеру был хорошо знаком такой тип винтовок. Во время председательства в колхозном ДОСААФ его часто вызывали на районные собрания общества (для тех, кто забыл или не знает названия этого славного общества, напомню: «Добровольное Общество Содействия Армии, Авиации и Флоту», то есть в аббревиатуре ДОСААФ). На одном из таких собраний им и показали такую винтовку, а также позволили пострелять из неё. Для стрелков средней руки и тех, кого, подобно Гумеру, иногда охватывал снайперский пыл, эта винтовка была как нельзя кстати.

Вот и теперь эта винтовка пробудила в Гумере азарт стрелка, снайпера. Он попросил у служащего эту винтовку, проверил оптический прибор, мушку, прижал тяжёлый приклад к плечу, всмотрелся через оптический прибор в левый глаз жестяного петуха и, удостоверившись в хорошем состоянии оружия, купил десять пуль и одну мишень. Не хотелось ему стрелять из такого серьёзного оружия в какие-то безобразно вырезанные побрякушки.

Старый смотритель тира прикрепил мишень в середине стенда, отсыпал в прибитую гвоздём жестянку десяток пуль и снова уселся на свой скрипучий стул. Гумер снял с себя плащ, фуражку, повесил их на вешалку, загнал в ствол первую пулю, прижал приклад к плечу, бережно положил винтовку на левую ладонь, правой рукой взял винтовку за то место, где дуло соединяется с прикладом, нащупал пальцем курок, опёрся на левый локоть и замер, готовясь поразить цель. Эти точные и заученные, даже немного артистичные движения, которые мог выполнить только настоящий стрелок, доставили Гумеру истинное удовольствие. Точность, чистота, аккуратность движений пробудили в душе Гумера уверенность снайпера и даже чувство мужской гордости, силы. Он прильнул правым глазом к резиновому кружку, прикреплённому по краям ствола оптического прибора, снова пригнал приклад к плечу. В эту минуту он представлял собой единое целое с винтовкой, слился с ней, стал чувствовать её каждой клеточкой своего тела. Через оптическое стекло он нашёл мушку, посмотрел через эти два кружка – на круги мишени, которая была сделана специально для оптических винтовок. С первого по восьмой круги были белыми, девятый круг – чёрным, «десятка» – снова белой.