Мариу де Са-Карнейру - Признание Лусиу

Чуть раньше к нам подошла американка и шепнула:

– После ужина будет спектакль – мой Триумф! Мне хотелось собрать в нём все мои мысли по поводу чувственности-как-искусства. Свет, тело, запах, огонь и вода – всё сольётся в плотской оргии, возбуждённой золотом!

………………………………………………………………………………

Когда мы вернулись в большой зал – признаюсь, меня охватил страх… я отступил назад….

Всё убранство изменилось – словно это был уже другой зал. Теперь его заполнял густой аромат, вызывавший приступы дрожи; по залу гулял странный лёгкий ветерок, серый ветерок с жёлтыми волнами — не знаю, почему, но мне так показалось; и что странно: лёгкие дуновения вызывали в наших телах неведомые ознобы. Но самым грандиозным, самым пленительным было освещение. Заявляю, что не в силах описать эту иллюминацию. Хотя рискну предположить, в чём кроится её неповторимость, её колдовство.

Этот свет – без сомнения электрический – исходил из бесчисленного количества разноцветных шаров с причудливыми рисунками разной прозрачности, но основные волны света нагоняли спрятанные в галереях прожекторы. Все эти светящиеся потоки направлялись в одну воображаемую точку в пространстве, сходились в ней в водовороте – и уже именно из этого стремительного водоворота они по-настоящему, рикошетом отражались от стен и колонн, триумфально освещая пространство зала.

Очевидно, весь этот свет был проекцией самого света в другом свете, более того: то чудо, которое освещало нас, не казалось нам светом. Оно представлялось нам чем-то другим – флюидом нового типа. Я не придумываю; я описываю всего лишь настоящее ощущение: ощущение света, который мы скорее чувствовали, чем видели. И я не побоюсь утверждать, что этот свет не столько воздействовал на наше зрение, сколько на осязание. Если бы внезапно нам вырвали глаза, мы бы не перестали видеть. А самое странное, самое великолепное – мы вдыхали этим редкостным флюидом. О, да, вместе с воздухом, вместе с фиолетовым воздушным ароматом мы втягивали в себя и этот свет, который ввергал нас в искрящийся радугой экстаз, высотное головокружение; который, врываясь в лёгкие, вторгаясь в кровь, приводил наши тела целиком в колокольную отзывчивость. Да, этот волшебный свет всё снова и снова гулко раздавался в нас, расширял наши чувства, раскачивал нас, иссушал нас, дурманил нас… Под его влиянием вся наша плоть могла воспринимать судороги, запахи, звуки!…

Но не только нас, пресыщенных избытком цивилизации и искусством, разжигала эта растёкшаяся тайна. Судя по растерянным лицам и нетерпеливым жестам остальных зрителей, это огненное колдовство рыжей ведьмы завораживало всех своим потусторонним светом, своим эротизирующим светом.

Но внезапно всё освещение преобразилось, рассеиваясь дугообразным скольжением; и другое более плавное содрогание охватило нас, сменив укусы на изумрудные поцелуи.

Какая-то проникновенная музыка звенела в этой новой заре неизвестными ритмами – хрупкий речитатив, в котором переплетались, сталкиваясь, хрустальные бутоны; лезвия мечей мягко драпируя, охлаждали воздух; влажные полоски звуков тонко испарялись…

Наконец: готовых уже к тому, чтобы раствориться в последнем экстазе души – нас остановили, чтобы преподнести ещё одно наслаждение.

В глубине сцены занавес раскрыл сияющие утренней зарёй декорации… Беспокоящий свет погас, и теперь нас освещали только потоки белого электрического света.

На сцене появились три танцовщицы. Они вышли с распущенными волосами в красных болеро, оставляя груди свободно колыхаться. Тонкие развевающиеся газовые юбки обхватывали бёдра. Между болеро и газовой юбкой ничего не было – полоска обнажённого тела, на которой виднелись нарисованные символические цветы.

Балерины начали танцевать босяком. Они вращались, прыгали, сходились в группу, чтобы переплестись телами, впившись друг другу в губы…

Волосы первой были чёрными, а кожа сияла солнцем. Ноги, выточенные из авроры, исчезали в ярком свете, чтобы рядом с лоном проявиться едко возбуждающей, затягивающей, бронзовеющей невестинской плотью. Но более всего они воздействовали исходившим от них прозрачным томлением, заставлявшим представлять большое синее озеро с кристально-чистой водой, куда однажды лунной ночью они бы опустились, нежные и босые.

Вторая балерина обладала типом испорченного подростка: худая – однако с довольно развитой грудью – с пепельно-светлыми волосами, смазливым личиком и курносым носиком. Её по-мужски изломанные твёрдыми мышцами ноги пробуждали звериное желание впиться в них.

И наконец третья, самая возбуждающая, была одновременно и самой холодной: с очень светлой и мягкой кожей, стройная, своими мертвеннобелыми бескровными ногами вызывающая мистические чувства.

Тем временем танец продолжался. Постепенно движения убыстрялись, пока наконец их губы, подёргиваясь, не слились воедино, и, – сорвав одежды, обнажив груди, животы и лона, – их тела не сплелись, извиваясь, содрогаясь в распутном оргазме.

Занавес опустился в той же святящейся безмятежности…

Затем последовали другие изумляющие сцены: обнажённые танцовщицы, преследуя друг друга в бассейне, обыгрывали сексуальную привлекательность воды; волшебные баядерки разбрызгивали ароматы, которые обволакивали и околдовывали фантастическую атмосферу зала; триумфальные пирамиды обнажённых тел являли взору сладострастные видения, полные ярких красок, взвихрённых судорог, симфоний шелков и бархата, развевающихся над нагими телами.

Но все эти чудеса при всех своих невероятных извращениях не возбуждали в нас физически похотливые животные желания; наоборот, только душевное томление: жгучее и в то же время мягкое – необычное, восхитительное.

Нас погрузило в атмосферу вседозволенности.

Тем не менее, горячечно-бредовый трепет наших душ был спровоцирован не только эротическими видениями. Никоим образом. Другой причиной нашей дрожи было ощущение, полностью совпадающее с тем, которое мы испытываем, слушая прекрасную партитуру в исполнении виртуозного оркестра. И чувственные сцены были лишь одним из инструментов этого оркестра. Остальными инструментами были свет, запахи, цвета… Да, все эти элементы слились в восхитительное целое, которое ширилось и проникало к нам в душу; и только его наша душа уже издалека лихорадочно воспринимала как глубочайшие перепады. От нас осталась одна душа. Наши плотские желания рождались только из этой души.

Однако, ничто не могло сравниться с последним представлением.

Свет, расходясь теперь струями с высоты купола, заблестел более насыщенно, более остро и проникновенно – и занавес раскрыл какую-то условную азиатскую сцену. Под звуки тяжёлой, хриплой, далёкой мелодии появилась она – рыжеволосая женщина…