Оноре де Бальзак - Искусство и художник

Мы не даем себе свои характеры, мы получаем их при рождении, от причудливого устройства наших органов (вот почему я всегда считал нелепым осуждать гордость гениального человека, так же как восхвалять его скромность).

Сударь!

Я получил вашу книгу об умопомешательстве и принялся ее читать; мне хочется поблагодарить вас и за удовольствие, доставленное мне началом, и за ваше внимание.

Мне тоже приходила мысль искать причин безумия в причинах наших мгновенных заблуждений или возбуждений. Вы знаете – а быть может, не знаете, – что вот уже скоро двадцать семь лет, как я занимаюсь так называемыми физиологическими вопросами; но я недостаточно знаю анатомию и особенно миологию, чтобы принести какую-нибудь пользу. Позже я серьезно займусь этим. Вот почему. Я думаю, что мы не сделаем ничего хорошего, пока не будет определена роль органов мысли, именно как органов, в случаях безумия. Другими словами, органы есть оболочка неких флюидов, пока еще неопределимых. Я считаю это доказанным. И вот, есть некоторый quantum органов, которые оказываются поврежденными по собственной вине, из-за своей конституции, и другие, которые оказываются поврежденными из-за слишком сильного прилива. Итак, тех, кто (например, Кювье, Вольтер и т. д.) смолоду упражнял свои органы, сделал их настолько мощными, что ничего не может привести их к безумию, тех никакие эксцессы не задевают, тогда как те, кто относится, по некоторым качествам, к идеальной мозговой системе, которую мы представляем себе в виде лаборатории мысли, – поэты, оставляющие в бездействии дедукцию, анализ и пользующиеся исключительно сердцем и воображением, могут стать безумными; но неизбежно приходят к безумию те, кто злоупотребляет Венерой и Аполлоном одновременно.

Наконец, можно произвести замечательный опыт, о котором я думал в течение двадцати лет, а именно: переделать мозг кретина, узнать, можно ли создать мыслительный аппарат, развивая его рудименты. Налаживая мозг, мы узнаем, каким образом он разладился…

…С дарованиями нашего ума дело обстоит так же, как и со способностями тела. У танцора сила в ногах, у кузнеца – в руках, рыночный носильщик упражняется в ношении тяжестей, певец обрабатывает свою гортань, а пианист укрепляет кисть руки. Банкир привыкает комбинировать дела, разбираться в них, двигать прибыли, как водевилист выучивается комбинировать положения, разбираться в сюжетах, заставлять двигаться действующих лиц. Не надо требовать от барона де Нюсингена остроумного разговора, как и образов поэта от разумения математика. Много ли встречается в каждую эпоху поэтов, которые были бы одновременно прозаиками или остроумны в быту, наподобие г-жи Корнюэль? Бюффон был тяжелодум. Ньютон никогда не любил, лорд Байрон никого не любил, кроме себя. Руссо был мрачен и почти безумен, Лафонтен рассеян. Равномерно распределенная человеческая сила производит глупцов или сплошь посредственность; неравная, она рождает несоответствия, именуемые гениями, которые, если бы они были видимы, казались бы уродствами. Тот же закон управляет телом: совершенная красота почти всегда сопровождается холодностью или глупостью. Пускай Паскаль – великий геометр и одновременно великий писатель, Бомарше – крупный делец, Заме – тонкий царедворец; эти редкие исключения подтверждают правило о специальных качествах ума.

Однако, не входя в мелочное аристотельство, выдуманное каждым автором для своего творчества, каждым педантом в своей теории, автор надеется, что будет в согласии с любым умом, и высоким и низким, если составит литературное искусство из двух, совершенно отличных частей: наблюдение – выражение.

Многие выдающиеся люди одарены талантом наблюдать, не обладая даром придавать живую форму своим мыслям; другие же писатели одарены чудесным стилем, но лишены того проницательного и любознательного духа, что видит и отмечает все.

Оба эти умственных склада определяют, в известной мере, литературное зрение и осязание. Одному человеку – действие , другому – мысль; последний играет на лире, не рождая ни одной из тех возвышенных гармоний, что вызывают слезы или раздумье; первый, за неимением инструмента, сочиняет поэмы только для себя.

Единение обеих сил образует совершенного человека, но это редкое и счастливое сочетание не есть еще гений или, проще, не образует волю, порождающую произведение искусства.

Кроме этих двух необходимых для таланта условий, встречается среди подлинно философских поэтов или писателей необъяснимое, неслыханное нравственное явление, в котором наука с трудом может дать отчет. Это своего рода второе зрение, позволяющее им угадывать истину в любых возможных положениях; или, вернее, какая-то сила, переносящая их туда, где они должны или хотят быть. Они вымышляют правду по аналогии или видят описываемый предмет независимо от того, приходит ли предмет к ним, или сами они идут к предмету.

Автор довольствуется расстановкой членов уравнения, не стараясь решить его, ибо ему важно объяснение, а не выведение философской теории.

Итак, прежде чем писать книгу, писатель должен проанализировать все характеры, проникнуться всеми нравами, обежать весь земной шар, прочувствовать все страсти; или же страсти, страны, нравы, характеры, явления природы, явления морали – все должно пройти через его мысль. Он скуп или мгновенно постигает скупость, набрасывая портрет лорда Думбидикса. Он преступник, постигает преступление, или призывает и созерцает его, когда пишет Лару.

Мы не находим посредствующего члена этой физиолитературной задачи.

Но для тех, кто изучает человеческую природу, ясно, что гениальный человек владеет обеими силами.

Он мысленно шагает через пространства с такой легкостью, что все подмеченное им раньше с точностью в нем возрождается, прекрасное той прелестью или страшное тем ужасом, что поразили его при первом знакомстве. Он действительно видел мир, или душа интуитивно открыла его. Так, самый пылкий и точный поэт Флоренции никогда не был во Флоренции; так, некий писатель смог великолепно описать пустыню, ее пески, миражи и пальмы, не отправляясь из Дана в Сахару.