Авраам Иегошуа - Господин Мани

– Да, очень странно, это же надо: «Скажите, как есть», – как будто я хотела или могла сказать что-нибудь другое, придумать что-то такое, что бросит на него тень…

– Я знаю? Что я его новая пассия, с которой он хочет весело провести время на кладбище…

– Нет, я ничего не ответила, честно сказать, я ничего не поняла и только кивнула, и вообще я еще не проснулась и к тому же опять появились эти боли, которые последнее время не дают мне покоя, когда все крутит в животе и в области таза…

– Нет… Как при месячных, но все-таки по-другому, намного сильнее, и только когда мы вышли из дому часов в шесть – было холодно, но уже сухо, небо совсем прояснилось, и лишь кое-где на машинах и на заборах сохранялись следы вчерашнего снега, – только тогда я поняла, чего он так торопился, – у подъезда уже ждали два больших такси, чтобы ехать вслед за нами и собирать по дороге всех, кто пойдет с ним на кладбище…

– Нет, как раз не родственники, я спросила потом…

– Нет, хотя он и принадлежит к какому-то древнему иерусалимскому роду, как раз в Иерусалиме у него родственников почти что и нет, и подбирали мы в основном старушек – вдов, подруг его матери, которые очень хотели пойти на кладбище, если, конечно, погода позволит, и поскольку она позволила, то они встали пораньше, оделись в черное, закутались потеплее и теперь, как одинокие вороны, стояли, нахохлившись, на углах, маленькие тихие старушки, каких любят снимать в греческих фильмах, и господин Мани объезжал эти углы, почтительно и заботливо поддерживал старушек под локоток и усаживал в такси, а если рядом со старушкой оказывался ее муж-старичок в толстом-претолстом кашне, то господин Мани выказывал особую радость – будет миньян, благодарил старичка, тепло обнимал, и все говорили: слава богу, что снег уже кончился. И так, поколесив по просыпающимся улицам Иерусалима с час, он заполнил такси своими старушками, а в машину вместе с нами усадил раввина, подрядчика, который ставил памятник, и адвоката, того, молодого, который выступал вчера на одном из процессов, но до миньяна все еще не хватало двух мужчин, и, хотя раввин и подрядчик говорили ему, пытались успокоить – там, на кладбище обязательно кто-нибудь будет, он все равно волновался. «Вы забываете, – сказал он раввину, – что это старое кладбище, там уже сорок лет никого не хоронят…»

– Да, мне это тоже показалось странным: неужто так трудно найти десять мужчин для миньяна, неужто у него так мало друзей, что он должен просить шоферов такси остаться, чтобы составить миньян, неужто он так одинок или просто ему неудобно было тревожить людей с утра пораньше, перед работой, заставлять их ехать в такую даль, через арабский район, вдоль стены, огибая весь Старый город…

– Нет, не на самой Масличной горе, а под горой, и едут туда, мама, не мимо университета, а через восточную часть: надо проехать вдоль стены, а потом спуститься и пересечь Кедронскую долину – там очень красиво, старые оливковые деревья, и повернуть прямо к церкви, такой большой, необычной – на фасаде огромные фрески из житий святых, яркими красками…

– Он сказал мне, как она называется, но я позабыла… Ну такая церковь, над которой, выше по склону, есть еще одна, с маленькими золочеными куполами, как бутоны или как луковицы. Там надо повернуть в узкий переулок, такой крутой, страшное дело, с обеих сторон глухие каменные заборы, а проезжая часть, ну, не шире, чем у нас дорожки между домами, и переулок как будто висит в воздухе; честное слово, мама, я такой дороги еще никогда не видала; машины ехали с осторожностью, но в каком-то ажиотаже, передние гудели, предупреждая задних, пока наконец не протиснулись через этот переулок, который буквально вынес нас на это старое кладбище…

– Нет, я же говорю тебе, мама, это не на самой Масличной горе, это под горой, туда – вниз-вниз, полно старых могил на голом таком розоватом склоне, а какой оттуда вид – колоссально, перед тобой весь Старый город, эти тяжеловесные мечети на мощеных площадях, купола церквей, раскопки, а дальше белые башни гостиниц в еврейской части, и день был, мама, ясный-преясный, и солнце вставало за нашими спинами. Кладбище очень старое, без дорожек, никаких цветов, ни единого дерева, все голое, разбитые надгробья… место просто удивительное…

– Нет, ты там не была…

– Не может быть, ты, наверное, ошибаешься…

– Нет, туда не возят туристов, это на краю света. Мы как-нибудь съездим в Иерусалим, и я покажу тебе, ты увидишь, – ты там никогда не была, но место действительно удивительное…

– Да, удивительное… Это надо увидеть своими глазами. Даже этот молодой адвокат, который родился в Иерусалиме и прекрасно знает город, был восхищен и очень доволен, что господин Мани пригласил его для миньяна. И вот мы потянулись вереницей, впереди подрядчик, знавший место захоронения, потому что ни дорожек, ничего; раввин побежал наверх звать еще мужчин, а мы с адвокатом и господином Мани поддерживали старушек, вели их между разбитыми надгробиями, на которых кое-где пятнами лежал еще снег, чтобы они, не дай бог, не поскользнулись и не стряслось беды…

– Впечатление потрясающее, если бы только не эти боли внизу живота, которые все больше и больше давали о себе знать…

– Минутку, минутку… Погоди… В том-то и дело…

– Нет… Да, как при менструации, но не совсем. Но слушай дальше: в конце концов мы подошли к могиле с совсем новым надгробием, старушки собрались кружком и стали читать, что на нем написано; видно было, что они очень расчувствовались, а одна начала даже потихонечку подвывать; пока ждали раввина с двумя недостающими мужчинами, подрядчик еще суетился, приводя все в порядок, убирая щебенку, остатки раствора, но не у памятника бабушки Эфи, а на соседней могиле, которую по просьбе господина Мани он расчистил и отремонтировал надгробье; подрядчик что-то объяснял господину Мани и адвокату, стоявшему рядом, все трое склонились над этим надгробьем, я тоже подошла поближе, но разобрать написанное не смогла, не поняла и дат – они были обозначены еврейскими буквами [18] Даты по еврейскому календарю обозначаются буквами еврейского алфавита. , только имя было видно отчетливо: «Иосеф Мани». И господин Мани рассказывал адвокату, который уже буквально елозил животом по памятнику, чтобы разглядеть каждую закорючку, как он нашел этот памятник и как собирается восстановить надпись, а когда я спросила: «Это ваш отец?» – он сначала слегка оторопел, а потом рассмеялся: «Что вы! Вы разве не видите, какой это древний памятник? Посмотрите, это же девятнадцатый век. Это, наверное, мой прадед…» Когда он говорил, мне на минуту показалось, что это на самом деле его прадед, который окаменел и превратился в эту надгробную плиту, розоватую, слегка закругленную сверху…