Грегор Самаров - Европейские мины и контрмины

– Быть может, моя мера больше вашей, – сказал граф с задумчивым видом, – а способы?.. Неужели вы всерьез полагаете, – продолжал он с живостью, – что свобода будет утверждена, когда правительство станет платить жалованье народным депутатам; разве Англия не свободная страна, хотя не платит жалованья депутатам? Или когда господа парламентарии оппонируют воинской повинности и утверждению военного бюджета? Чем были бы мы без сильной армии? До войны я еще готов был смириться с этим, но теперь вы наслаждаетесь плодами победы и не хотите усилить орудие, имевшее целью завоевать эти плоды и, быть может, защитить их?

Ласкер серьезно посмотрел на графа.

– Позвольте мне говорить откровенно! – сказал он. – Я не принадлежу к поклонникам туманных теорий, измеряющих свободу по шаблону той или другой доктрины – выше теорий стоят для меня личности. Но, – прибавил он с лукавым взглядом, – стоя пред вашим сиятельством, не могу не вспомнить басни о центавре: хотелось бы пожать протянутую руку, но боишься удара подкованным копытом.

Бисмарк рассмеялся.

– Но если бы у этого центавра не было таких копыт, то как двигался бы он по неровной почве, на которой встречает кроме естественных еще искусственные препятствия?

– Но вы должны согласиться, – сказал Ласкер, – что я и мои политические друзья, либералы, находимся в жестоком затруднении. Несмотря на желание помогать вам, мы пугаемся окружающих вас. Вы совершили великое дело; вы – и никто более нас не сознает этого, – проложили истинной свободе путь в Германию, но здесь, в ІІруссии, все остается по старому. Тут граф Линце, там Мюлер – тот самый Мюлер, – продолжал он. – Можете ли вы ожидать от нас доверия к внутреннему управлению? Мы должны быть в оппозиции с такими людьми и сами заботиться о себе. И кроме этих министров, извините за откровенность, можем ли мы питать доверие, видя около вас людей, подобных Вагенеру? Лично я Вагенера люблю и недавно еще беседовал с ним, но он был всегда представителем крайней реакции…

Ласкер смолк.

– Неужели вы думаете, – сказал граф Бисмарк веселым тоном, – что я хожу на помочах у моих референтов и что, – прибавил он с улыбкой, – копыто центавра в почтительном страхе склоняется перед мозолем бюрократии? Вагенер! Знаете ли, дорогой доктор, когда вы работаете, обдумываете свои остроумные речи, которым я часто восхищаюсь, вы едва ли часто заглядываете в свой словарь. Видите ли, у меня еще меньше времени, чтобы справляться с книгой – мне нужен живой словарь.

Ласкер расхохотался.

– Теперь, – продолжал министр, – вы согласитесь, что в этом отношении Вагенер незаменим; он обладает способностью репродуцировать, ассимилировать чужие мысли, а это именно мне и нужно. Выводы же мои – мои собственные, – прибавил он, гордо подняв голову, – и я требую для себя такой же свободы, какую предоставляю всем!

– Дайте же вашему искреннему почитателю свободу оппозиции, так как иностранная политика, в которой вы всегда можете рассчитывать на меня, нечего не делает.

– Ничего не делает? – спросил граф с удивлением. – Иностранная политика ничего не делает? Мне кажется, она напряженно работает!

Изумленный Ласкер воззрился на графа Бисмарка.

Тот молчал.

– Дорогой доктор, – сказал граф наконец, – кажется, иностранная политика достигла такого пункта, который сильно заботит меня.

– Не знаю, – отозвался Ласкер, – не будет ли нескромностью с моей стороны спросить ваше сиятельство, что именно причиняет вам заботу среди видимого глубокого спокойствия?

– Почему же нет? Видите ли, голландский король хочет продать Люксембург императору Наполеону.

Ласкер едва не подпрыгнул.

– И вы потерпите это? – вскричал он, сверкнув взглядом. – Люксембург – немецкая область! Уступить Франции немецкую страну?!

– Я в странном положении, – сказал граф Бисмарк, пожимая плечами и пристально смотря на взволнованное лицо депутата, – Германский Союз, как вам известно, прекратил существование, вследствие чего вопрос несколько запутался, с точки зрения государственного права…

– Тут не государственное право! – возразил Ласкер, дрожа от негодования. – Это вопрос национального права, национальной чести Германии.

– Чтобы он стал таковым, – заметил граф Бисмарк, – должна высказаться нация.

– И если она выскажется, – продолжал Ласкер, – то ваше сиятельство…

– Если выскажется нация, – подхватил министр твердым голосом, – я буду исполнителем ее вердикта, и горе тому, кто воспротивится воле Германии!

– Могу ли я воспользоваться содержанием нашей беседы? – спросил Ласкер.

– Почему же нет? – отвечал граф.

– Первого апреля – день вашего рожденья, – сказал Ласкер, поднимая руку, – и в подарок вы получите единодушное выражение национальной воли.

– Я окажусь достойным такого подарка, – промолвил граф Бисмарк.

И, дружески простившись, направился к группе дипломатов, обмениваясь с каждым несколькими словами.

Доктор Ласкер пошел по салону, отводя в сторону то здесь, то там своего знакомого и с жаром обсуждая с ним новость.

Вскоре во всем салоне стало заметно черезвычайное волнение.

Образовавшиеся группы вели оживленный разговор; ведущие члены партий были окружены своими товарищами; на всех лицах выражалось недоумение и беспокойство.

Вскоре волнение передалось дипломатам – они толпились около графа Биландта, который в нескольких словах подтвердил известие, обежавшее потом, как молния, весь салон. Представители крупнейших держав подошли к первому министру и он спокойно отвечал на их вопросы.

Из одной группы, образовавшейся около Ласкера, выступил фон Беннигсен и подошел к союзному канцлеру.

Зоркий взгляд графа Бисмарка следил за каждым оттенком возникшего в салоне волнения; заметив приближенье Беннигсена, граф пошел ему навстречу.

– Прошу извинить, ваше сиятельство, – сказал депутат слегка дрожащим голосом, – что осмеливаюсь беспокоить вас. – Но разнесшийся здесь слух…

– О продаже Люксембурга? – заметил Бисмарк.

– Стало быть, эта позорная история имеет место быть? – спросил фон Беннигсен.

– Кажется, так, – отвечал граф спокойно, – я еще не вполне выяснил.

– Но нация… рейхстаг не может, не должен молчать! – вскричал фон Беннигсен. – Имеет ваше сиятельство что-нибудь против запроса в рейхстаге?

– Ничего! – возразил граф Бисмарк. – Чем больше света, тем лучше. Разумеется, на такой запрос я могу ответить только то, что знаю.

– Но рейхстаг должен ясно выразить свою точку зрения, свою волю! – заявил фон Беннигсен.

– И эта воля будет моим руководителем! – отвечал граф.

Фон Беннигсен поклонился, и вскоре предводители партий оставили салон.