Грегор Самаров - Европейские мины и контрмины

– О, как такое возможно? – возразила Марион. – Принц многим обязан восстановлению империи!

– Он считает себя истинным наследником первого императора, – сказала Евгения с задумчивым взглядом. – Принц, может быть, простил бы моему супругу занятие престола, но не простит нашего брака и сына! Удивительно, как гордятся дети Жерома 32 32 Здесь упоминается Жером Бонапарт (1784—1860), младший брат Наполеона. тем, что их матерью была порфирородная принцесса, дочь немецкого короля. Моя кузина Матильда очень умная женщина, с превосходным сердцем, соблюдает этикет, но не любит меня, я понимаю это, – прибавила она тихо, – но принц везде, где только можно, выказывает свое недоброжелательство ко мне и при всяком случае напоминает о королевском происхождении своей супруги, доброй Клотильды, которая сама нисколько не думает о том. Много значит, – продолжала она со вздохом, – что сын этого принца принадлежит, по матери и бабке, к семейству королей, тогда как у моего Луи нет в материнской родословной иных имен, кроме Монтихо и Богарне. И европейские дворы никогда не забудут этого! Но, – тут губы ее сжались, а во взгляде сверкнула молния, – разве кровь Гусмана де Альфараче не так же благородна, как и кровь многих королей?

– Ваше величество вынашивает такие мысли, которых никто не отважится питать, – сказала Марион с улыбкой.

– Кто знает, – прошептала императрица. – Сегодня, быть может, и нет, но может прийти время… Во всяком случае, – сказала она, поднимая голову, – грустно, что этот принц постоянно вносит смятение и беспокойство в страну и семейство. Император должен строже поступать с ним, но выказывает удивительную снисходительность к этой безрассудной голове, питает суеверное почитание к крови великого императора, и сходство принца с дядей обезоруживает гнев моего супруга. Я знаю, что в Пале-Рояле всегда рады едким замечаниям на мой счет и на счет окружающих меня: довольно пожелать мне чего-нибудь, как уже мой дорогой кузен заявляет противоположное желание; я убеждена, что он потому только настаивает на войне, что я желаю сохранить мир!

– Но разве это не естественно? – спросила Марион. – Как ваше величество в качестве женщины, первой матери во Франции, служит представительницей мира, так точно и принц в качестве мужчины, воина должен быть представителем воинской чести и славы…

– Он-то – воин? – вскричала Евгения, пожимая плечами. – О, если бы речь шла о войне, которая принесла Франции честь и славу, я первая настаивала бы на этой войне; но стоит только сделать одну новую ошибку, как все враги императора и нашего дома, собирающаеся постоянно вокруг принца, подстрекнут его воспользоваться этой ошибкой. К тому же болезнь моего сына… Воздух Сен-Клу еще не произвел заметного улучшения в его здоровье. О моя дорогая Марион! – вскричала она с прискорбием, складывая руки. – Если умрет это дитя, что будет со мной?!

Марион бросилась на колени и поцеловала руку своей государыни.

– Какие мысли у вашего величества! – вскричала она.

– У тебя верное сердце, – сказала императрица кротко и ласково. – Много ли таких сердец около меня. Куда исчезнут все, преклоняющиеся передо мной и горячо уверяющие в своей преданности? Куда исчезнут они, когда настанет день несчастия?

И она задумчиво провела кроткой рукой по волосам своей чтицы.

В дверь постучали. Вошел камердинер императрицы.

– Его сиятельство государственный министр.

Императрица кивнула головой, Марион встала.

– И у него также верное и преданное сердце, – прошептала она, пока камердинер открывал дверь Руэру.

– И он падет вместе с нами, – произнесла императрица, почти не шевеля губами.

Министр подошел с почтительным поклоном к императрице, между тем как Марион бесшумно удалилась через внутреннюю дверь.

Высокая дородная фигура Руэра, облаченная в черный фрак с большим бантом ордена Почетного легиона, не отличалась ни красотой, ни представительностью; на первый взгляд его лицо казалось самым обыкновенным, рот приветливо улыбался, из-под широкого лба выглядывали ясные глаза, черты лица почти совершенно сглаживались полнотой. Вся наружность этого человека, слово которого так долго владычествовало над палатами империи, производила впечатление адвоката или начальника бюро, но никак не государственного руководителя.

Когда же он начинал говорить, в его лице являлась твердая и гордая уверенность того необыкновенного ума, который умел распутывать самые сложные вопросы, овладевать ими и представлять в таком виде, в каком ему было желательно изложить их своим слушателям; глаза горели не теплым светом воодушевления, но ярким, светлым огнем проницательного, анализирующего разума; слова следовали друг за другом с удивительной правильностью и логичностью или с удивительною силой поражали противника в диалектической борьбе; он никогда не овладевал сердцами слушателей, он покорял их рассудок.

Императрица протянула Руэру стройную белую ручку, которую тот почтительно поцеловал. Потом, по знаку императрицы, сел напротив нее.

– Ваше величество дали мне знать, – сказал он, – что позволяете мне засвидетельствовать вам свою преданность, – от всего сердца благодарю за эту милость.

Евгения с улыбкой взглянула на него.

– С другим человеком, – сказала она, – я поискала бы предлог, чтобы выразить ему то, что именно хотела сказать, с вами же, дорогой Руэр, это бесполезно, вы тотчас смекнете. Поэтому я прямо выскажу, зачем пригласила вас.

– Я сочту себя счастливым, – отвечал Руэр, – если буду в состоянии служить вам в чем-либо.

– Вам известно, мой дорогой министр, – продолжала императрица, – что беспокойство опять овладело всем политическим миром. Я с ужасом слышу, что несчастный люксембургский вопрос угрожает принять дурной оборот и принудить нас к жестокой войне. Я боюсь вмешиваться в политику, это не та сфера, в которой я должна приносить пользу Франции, но, как известно, политика женщин вообще заключается в старании сохранить мир, и я желала бы содействовать, сколько могу, отказу от войны. Я настоятельно просила императора не доводить дела до крайности, и, – прибавила она с грациозной улыбкой, складывая кончики пальцев, – хотела еще просить вас, верную опору государя, его лучшего советника, помочь мне сохранить мир; скажите свое веское слово, чтобы Франция, еще не залечившая своих старых ран, не была принуждена вступить в новую, столь жестокую борьбу.

Государственный министр с удивлением посмотрел на посерьезневшую императрицу и с почтительным вниманием слушал ее до конца.

– Естественно, – ответил он, – что благородное сердце вашего величества содрогается перед ужасами войны, хотя я убежден, что вы благословите французские знамена, когда они отправятся за новыми лаврами для отечества.