Грегор Самаров - За скипетр и корону

Министр пристально посмотрел на императора, который, опустив глаза, погрузился в глубокое раздумье.

Через несколько минут Наполеон заговорил:

– Я не могу вполне с вами согласиться. Я вижу, как и вы, опасности, могущие произойти для Франции из германской войны, и совершенно солидарен с вами, что древнегерманское союзное устройство как нельзя лучше содействует усилению нашего влияния в Германии. Но может ли подобное устройство существовать и далее? В мире идет веяние, побуждающее национальности объединяться для совместной деятельности, и мне кажется весьма опасным становиться поперек этого веяния. Я знаю, вы не сочувствуете тому, что я сделал и делаю в Италии, между тем я считаю себя в этом отношении совершенно правым. Современная жизнь пульсирует слишком сильно, чтобы можно было в настоящее время поддерживать мировое равновесие теми мелкими гирьками, которыми располагала старая политика, клавшая их то в одну, то в другую чашку весов. Национальные агломерации [31] Агломерация – скопление, слияние, присоединение. должны иметь место, и наша задача состоит только в том, чтобы в нашу чашку положить необходимое количество веса, которое не допустило бы вскинуть нас кверху. Да, наконец, Германия для нас вовсе не так страшна, как вам кажется. Во-первых, в германских расах нет стремления к централизации, они не воинственны и скорее стремятся к федеративному строю. Кроме того, я на исход войны смотрю иначе, чем вы. Я не думаю, чтобы один из соперников безусловно восторжествовал над другим – оба обессилят друг друга, и в результате окажется, что Германия распадется на три части – Пруссию, Австрию и Южную Германию. И тогда, – прибавил он, улыбаясь, – представится прекрасный случай применить ваш принцип divide et impera [32] Разделяй и властвуй ( лат. ). , и вам не придется так много работать над деталями, как теперь.

– Так Вашему Величеству не угодно воспрепятствовать германской войне? – спросил Друэн де Люис.

– Я думаю, что я не должен этого делать, да, наконец, и не могу, – Италия вынуждает меня сдержать мое слово и дать ей свободу до Адриатики.

– Слово, которого Вашему Величеству не следовало бы давать, – сказал с твердостью Друэн де Люис.

– Может быть, – согласился Наполеон, – тем не менее оно дано, и я не могу обмануть всеобщих ожиданий – уж и без того Мексика лежит на мне тяжелым гнетом.

Наполеон глубоко вздохнул. После недолгой паузы он продолжал:

– Я все-таки хочу попытаться примирить ваши воззрения с моими. Спросите в Вене, не согласятся ли там уступить мне Венецию для передачи ее Италии. Это послужило бы основанием союза с Австрией, который дал бы нам действительный вес и значение в разрешении сложных германских дел.

– Я думаю, что этот шаг ни к чему не поведет, – сказал Друэн де Люис. – Габсбургский дом слишком дорожит Венецией. Впрочем, так как Вашему Величеству угодно, я не замедлю это исполнить.

Император взял письмо со своего стола и, пробежав его глазами, сообщил:

– Саксония настойчиво просит меня не послаблять прусским стремлениям. Я бы не хотел высказываться определенно. Сообщите дрезденскому послу конфиденциально, чтобы он как можно осторожнее намекнул, что от венского кабинета зависит исполнение желания, выраженного саксонским правительством. Желания, которому я вполне сочувствую.

Друэн де Люис поклонился.

– Кроме того, – продолжал император, – необходимо и в Берлине повести конфиденциально речь о гарантиях, которые намерен нам представить Бисмарк, в случае если его планы в Германии осуществятся. Вы знаете, как в Берлине всегда уклончиво относились к этому пункту. От меня хотят заявления требований, которых я не могу и не хочу поставить прямо.

Друэн де Люис снова молча поклонился.

Император встал, и министр последовал его примеру. Наполеон подошел ближе, на лице императора выразилось самое искреннее благоволение:

– Вы недовольны, мой милый Друэн, но поверьте, это самая лучшая политика. Она позволит нам выиграть время, а время – такой фактор в политической жизни, который дает все тому, кто умеет им пользоваться.

– Я знаю цену времени, – отвечал министр, – но, может быть, выигрывая время, мы теряем момент.

Император выпрямился и приосанился.

– В таком случае, – сказал он, – положитесь на мою звезду и на звезду Франции.

– Эти звезды слишком могущественны и слишком лучезарно светят, чтобы не внушать доверия, – сказал министр, кланяясь, но нахмуренное лицо его не озарилось ни одним лучом этих фаталистических звезд. Он взял портфель и спросил: – Вашему Величеству не угодно больше ничего приказать?

– Я не смею удерживать вас дольше, – сказал Наполеон, горячо пожав руку министру.

Когда тот вышел, император долго молчал и думал.

«Я не могу прямо вмешаться, – размышлял он, – надо предоставить события их естественному ходу. Если мое veto пропустят мимо ушей, мне придется вступить в страшную борьбу, и тогда! Надо постараться искусным и осторожным вмешательством обратить шансы в мою пользу».

Он подошел к мраморному бюсту Цезаря, стоявшему на черном пьедестале в углу кабинета, и долго всматривался в изящное изваяние римского властителя. Мало-помалу глаза его загорелись электрическим пламенем, и он прошептал:

– Великий образец моего дома! Мне еще раз приходится произнести подобно тебе: Jacta est alea! Но, – прибавил он печально, – ты сам бросил кость и мощной рукой заставил ее упасть туда, куда хотел. Мою же кость бросает неумолимая рука судьбы, и я должен брать ее такою, какой она выпадет!

Вошел камердинер и доложил:

– Завтрак императора подан.

Наполеон оставил свой кабинет.

По великолепной аллее, только что опушившейся первой светлой зеленью и ведущей из Ганновера к королевской резиденции Гернгаузен, ехал свежим и прекрасным утром экипаж, быстро приближаясь к золоченой решетке с воротами, ведущими на главный двор королевского дворца.

Когда экипаж остановился у ворот, из него вышел стройный невысокий человек лет тридцати шести, очень белокурый, с длинными, немного подкрученными усами, в черном фраке и сером пальто.

Этот человек вошел в боковой подъезд старого курфюрстского и королевского дворца, миниатюрного подражания Версалю, созданного творчеством знаменитого Ленотра, и вступил в длинный коридор, который вел прямо к кабинету короля Георга V. Перед этим кабинетом, имевшим непосредственный выход в сад, сидел дежурный камердинер. Направо находилась приемная комната для господ, ожидавших аудиенции у короля, по странной игре случайности сплошь увешанная изображениями прусских великих людей. Рядом с портретами во весь рост Блюхера и Цитена раскинулся на всю стену драматический эпизод заальфельденского поражения и на первом плане – прусский принц Людовик-Фердинанд.