Грегор Самаров - За скипетр и корону

Секундант его, однополчанин, подошел и подал пистолет.

– Еще есть время, – заметил он, – сказать слова извинения, и все будет кончено миром.

– Ты знаешь, что я всегда отвечаю за свои слова и поступки, – отвечал Штилов. – Отступить теперь значило бы уронить себя и прослыть трусом. Впрочем, не беспокойся, я ручаюсь, что из-за меня несчастья не будет.

Он взял пистолет. Секундант отошел.

Противники отсалютовали друг другу оружием.

Граф был свеж, бодр и без всякого следа волнения.

Ему принадлежали первый выстрел и право подойти к барьеру.

Он не сделал ни шагу, поднял пистолет, прицелился и выстрелил.

С головы лейтенанта Штилова слетело кепи – пуля коснулась его верхнего края.

Лейтенант поднял пистолет, прицелился, но слишком высоко, как заметили секунданты. Выстрел раздался, и пуля пролетела на два фута над головой противника.

– Граф, – сказал лейтенант со спокойной вежливостью, – долг чести и обычая исполнен, прошу вас извинить слова, высказанные мною вчера.

Граф быстро подошел, и из глаз его сверкнул луч живого удовольствия. Он в эту минуту походил на учителя, довольного поступком ученика.

Он подал Штилову руку.

– Ни слова больше об этом, – сказал он задушевно.

– Однако, граф, я попросил бы у вас еще пару слов, и наедине.

Граф поклонился, и оба отошли в сторону.

– Граф, – начал лейтенант с легкой дрожью в голосе, – то, что я вам скажу, о чем я вас буду просить, может показаться вам странным. Тем не менее я надеюсь, что вы отнесетесь к моему вопросу именно так, как бы мне хотелось. До обмена пулями он был бы новым оскорблением, теперь я могу его поставить как честный человек честному человеку.

Граф внимательно посмотрел на него.

– Какие у вас отношения с этой дамой? – спросил Штилов. – Вы в праве вовсе мне не отвечать, но если ответите, то окажете мне большое одолжение, которого я никогда не забуду, – прибавил он с жаром.

Граф подумал с минуту, пристально глядя прямо в глаза молодому офицеру.

– Я вам отвечу, – сказал он немного погодя, вынул изящный портфель из кармана сюртука, достал из него письмо и передал Штилову.

Тот пробежал его глазами, полусострадательная, полупрезрительная усмешка заиграла на его губах. Темные глаза графа смотрели на него с участием.

– Еще просьба, – прибавил Штилов, – оправдываемая только совершенно исключительным положением, в котором я нахожусь.

Граф поклонился.

– Дайте мне это письмо. Честное слово, оно останется у меня в руках не дольше часа и что никто его не увидит, кроме той женщины! – сказал Штилов.

– Хорошо, пусть это послужит доказательством моего безусловного к вам доверия.

– Благодарю вас от всего сердца!

– А теперь, – сказал граф глубоким металлическим голосом, – позвольте мне просить вашей дружбы. Я старше вас, и многое в жизни, вам еще чуждое, лежит передо мной открытой книгой, и, – прибавил он с жаром, – Книга жизни не читается без горя и борьбы. Рука друга опытного, друга старшего – часто большое сокровище, если вы почувствуете надобность в ее поддержке, она всегда будет к вашим услугам.

И решительным, благородным жестом он протянул молодому офицеру свою тонкую, белую ладонь.

Тот молча и крепко сжал ее.

– Я был перед вами кругом виноват, – заговорил улан взволнованно и чистосердечно, – как малое, глупое дитя, и я вам очень благодарен – вы можете стать причиной счастливого поворота в моей жизни.

Оба вернулись назад к секундантам и отправились в город.

Штилов поехал прямо к себе на квартиру, сел к столу, вложил в большой конверт три банковских билета по тысяче гульденов и вместе с ними письмо, которое ему дал Риверо, запечатал, надписал адрес и позвонил.

– Отдать это сейчас же лично фрау Бальцер, – приказал он вошедшему слуге.

Затем он вытянул обе руки с глубоким вздохом и бросился в кресло.

– Сбивающий с пути огонек угас, – сказал он, – теперь привет тебе, прелестная звездочка, ясный свет которой улыбается мне так кротко и мирно!

И он закрыл глаза.

Природа предъявила свои права после бессонной ночи и треволнений утра…

В большом, изящном салоне старинного дома на улице Херренгассе в Вене поздним утром того же дня собралась часть того же общества, которое мы недавно наблюдали в гостиной графини Менсдорф.

В большом мраморном камине пылал огонь, отражения которого дрожали на блестящих квадратах паркета. Простенькая люстра с тремя карсельскими лампами приятно освещала гостиную и клала отдельные светлые блики на большие золотые рамы фамильных портретов на стенах, напротив камина стоял большой стол, и на нем лампа из красивой бронзы под синим стеклянным абажуром освещала стоявшие вокруг стола кресла и диван, обитые темно-синей шелковой материей.

На диване сидела хозяйка дома, графиня Франкенштейн, пожилая дама того типа старинной австрийской аристократии, который так сильно напоминает древнюю французскую nobless de l’ancien regime [44] Старорежимную аристократию ( фр. ). , не исключая при этом австрийской приветливости и доступности – смесь, делающая высшее венское общество столь привлекательным.

Седые волосы хозяйки были тщательно завиты, высокое платье из темной тяжелой шелковой материи окружало фигуру роскошными складками, изящно ограненные старинные бриллианты блестели в ее броши, серьгах и браслете.

Рядом с ней сидела графиня Клам-Галлас.

На кресле рядом с матерью сидела молодая графиня в богатом туалете, который заставлял предполагать, что ей предстоит поздним вечером выезд.

Возле нее стоял граф Клам-Галлас.

Говорили о событиях дня, и все общество взволнованно обменивалось все чаще и громче возникавшими слухами о предстоящей войне.

– Я был сегодня утром у Менсдорфа, – говорил граф Клам, – он высказал, что взрыва ожидают на днях. После того как мы совершенно справедливо потребовали от союза решения судьбы герцогств, генерал Мантейфель вступил в Гольштейн.

– Но ведь это война? – воскликнула графиня Франкенштейн. – И что же было затем? Что предпринял Габленц?

– Габленц уже здесь, – отвечал граф, – а войска его возвращаются – нас там было слишком мало, чтобы сделать что-нибудь. Мы каждый день ждем приказа двинуть войска в Богемию. Граф Кароли отозван из Берлина, и Франкфурту сделан запрос о мобилизации всей союзной армии.

Графиня Клам живо вставила:

– Наконец-то самонадеянная Пруссия получит заслуженный урок и отмщение за все зло, сделанное этими Гогенцоллернами нашему высокому императорскому дому!

– Но разве не следовало Габленцу с его войском прийти на помощь бедным ганноверцам? – спросила графиня Франкенштейн.

– Там еще не пришли ни к какому решению, – вставил граф.