Гор Видал - 1876

— Я твердо убежден, — сказал я вполне по-эпгаровски, — что, несмотря на французскую кровь, она будет моему сыну хорошей женой.

Сейчас ночь 14 февраля, нет, скорее утро 15 февраля, и наши чемоданы уже отправлены в отель «Уиллард» в Вашингтоне.

Сегодня днем, получив счет отеля «Пятая авеню», я едва не расстался с этой жизнью. С 5 января, когда я оплатил первый месяц нашего здесь пребывания, и до 14 февраля с нас причитается 1800 долларов! Это чуть больше половины моих нынешних ресурсов, потому что от Джейми я получил только небольшой аванс и пока совсем ничего — от «Леджера» за «Последние дни Наполеона III». «Нейшн» заплатит мне сущие гроши за Кавура лишь после публикации. Поэтому меня охватила настоящая паника. К счастью, полковник — родственник Стивенса — при сем присутствовал. Он показал счет управляющему, который нашел несколько ошибок в сложении. В конце концов счет милостиво сократился почти на треть.

— О, это мы должны были бы заплатить вам и княгине за ту рекламу, какую вы нам сделали своим пребыванием! — Полковник был сама любезность, и я сердечно его поблагодарил. Все-таки отель «Пятая авеню» — место, где останавливаются президенты ц короли. — Миссис Стивенс без ума от вас. Зайдите на минутку. Давайте выпьем по утреннему стаканчику. — Добрый полковник проводил меня в Угол таинств.

— Только на одну минуту. Мы спешим на чай к мистеру Питеру Марье.

— Ну, вы и в самом деле перезнакомились со всей честной компанией! — воскликнул полковник.

Элегантный мистер Марье является нью-йоркским Сен-Симоном. Нет, это не совсем так. Исторические параллели волнуют разве что Макаллистера. Утонченный мистер Марье — чуть более мужественная, то есть абсолютно мужественная, мадам Рекамье — пытается собственными усилиями насаждать на острове Манхэттен искусство беседы. Ежегодно в день св. Валентина он пишет в стихах приглашения и ждет, что ему ответят тоже стихами. За лучшее стихотворение, подтверждающее принятие приглашения, как и за иные сочинения, выдается приз. Это весьма галантный, но и чрезвычайно нелепый старик.

Те, кто не допущен на эти специфические социальные Альпы, видят только абсурдную сторону.

— Надеюсь, что вам и княгине будет не слишком скучно, — сказал полковник.

— Мы настолько утомлены, что нам уже не до скуки — Это абсолютная правда. Каждый из нас более всего хотел бы проспать целый месяц кряду. Меня страшит прыжок в вашингтонское общество, которое, полагаю, столь же утомительно, как и нью-йоркское, только куда более грубое.

В этот момент в Угол таинств заглянул Брайант в сопровождении нескольких мужчин, одним из которых оказался очаровательный таможенный инспектор нью-йоркского порта, а другим — сенатор Роско Конклинг; при виде его громадного туловища мне всегда кажется, что элегантный обтягивающий костюм (он предпочитает именно такие) вот-вот лопнет по швам. Он возвышался над всеми, кроме инспектора. У сенатора львиная (излюбленное словечко литературных дам) голова, редеющие рыжевато-серые волосы зачесаны строго назад с широкого лба, в центре которого оставлено колечко правильной формы, знаменитый локон Гиацинта. Из-под олимпийских бровей и греческой прически на вас настороженно смотрят маленькие светлые глаза какого-то дикого кота джунглей.

— Прошу прощения! — Полковник вскочил на ноги, чтобы поздороваться с великими людьми.

Я попытался улизнуть, прячась за спинами, но меня остановил как всегда педантичный Брайант:

— Дорогой Скайлер.

Брайант одного за другим представил мне своих спутников. По случайности, когда я здоровался за руку с Конклингом, я оказался почти вплотную к нему и мое лицо едва не уткнулось в элегантный твидовый изгиб верхней части сенаторского живота или нижней части груди: точнее сказать не могу, поскольку они давным-давно уже слились в монолит республиканского колосса. К счастью для меня, от него исходил аппетитнейший запах фиалковой воды и дорогих сигар.

Остальные были лидеры республиканцев в штате Нью-Йорк. Известные как «стойкие», эти люди — враги любых реформ, а потому фанатичные сторонники генерала Гранта и системы политических трофеев. Я полагаю, что Брайанту приходится терпеть всякую публику, а публике ничего не остается, как терпеть или примириться с ним и его газетой.

— Мистер Скайлер — мой старый коллега.

«Стойкие» закивали, давая понять, что им обо мне все известно, но Конклинг, похоже, не расслышал моего имени и в упор меня не замечал. Он смотрел куда-то поверх моей головы, погруженный в олимпийское созерцание.

Брайант был отменно вежлив.

— Мистер Скайлер будет писать для нас о выставке Столетия. Она открывается десятого мая, — добавил он специально для меня.

Добродушный таможенный инспектор поинтересовался:

— Когда вы собираетесь обратно в Париж, мистер Скайлер?

— Сразу после выборов. И свадьбы моей дочери… — Говоря это, я не без злорадства заметил, что при слове «Париж» голова Конклинга опустилась с высот к подножию горы, то есть ко мне.

— Извините меня, мистер Скайлер. — Обычно громкий, звучный голос оказался вдруг тихим и вкрадчивым. — Я настолько погрузился в размышление, что не расслышал как следует ваше имя.

— Наша встреча прошлым летом была такой мимолетной. — Я высказался достаточно туманно и самоуничижительно. — А ведь вам приходится встречать стольких людей.

— Но не таких, как вы, мистер Скайлер. И как ваша ослепительная дочь…

— Я слышал, что она собирается замуж за человека из добропорядочной республиканской семьи. — Брайант вмешался в потенциально опасный диалог. Пока наш наиславнейший поэт говорил о политике и Эпгарах, я ощущал почти электрическую энергию, исходящую от Конклинга; в ней было предупреждение. Животная сила этого человека впечатляет, хотя и раздражает.

Однако что касается меня, то Конклинг может быть спокоен за свой секрет, хотя, впрочем, это отнюдь не секрет, потому что все причастные к политической жизни знают про его связь с Кейт, в том числе и ее муж. К счастью, с точки зрения любовников, недавнее банкротство Спрейга настолько усугубило его пристрастие к бутылке, что он практически нигде не показывается, как и многострадальная супруга Конклинга, живущая затворницей в Утике, штат Нью-Йорк.

Чай и обед у старика Марье явились достойным завершающим аккордом нашего пребывания в Нью-Йорке.

Эмма и Джон приехали вместе в сопровождении одной из знатнейших эпгаровских родственниц. Я приехал один, не собираясь задерживаться после чая и чтения стихов. Однако, когда я предупредил, что, вероятно, не останусь к обеду, Марье принялся настаивать:

— Здесь будут многие из ваших литературных confrères [40] Собратьев (фр.). , с нетерпением ждущих встречи с вами! Или, как говорил Расин… — И он произнес нечто, что Расин и в самом деле написал и, вероятно, сумел бы понять, учитывая акцент мистера Марье.