Джеймс Кервуд - Рассказы

Так начался первый из тех удивительных дней, которые прожили Иоанна, Джон Альдос и Мак-Дональд в маленькой Золотой Долинке под голубым небом и под ласковым солнцем, Это были странные и прекрасные дни, полные душевного мира и безграничного счастья. На другой день Иоанна и Мари съездили в пещеру поклониться могилке Джен и, когда возвращались обратно, сошли с лошадей и всю дорогу шли, взявшись за руки. Когда они дошли, наконец, до того места, где Дебар, Альдос и Мак-Дональд производили исследования черного песка по ручью и поражались богатствам содержания в нем золота, – в глазах у Мари светился какой-то особый свет, а лицо Иоанны сияло. Альдосу показалось, что Мари как-то сразу похорошела. Весь этот вечер Иоанна весело смеялась, была счастлива и много кое о чем рассказала на ухо Альдосу, тогда как Дебар и Мари еще долго гуляли при свете звезд и, наконец, вернулись к себе, счастливые, как дети, взявшись за руки. Перед тем, как всем разойтись спать, Мари что-то шепнула Иоанне, а немного спустя Иоанна перешепнула это на ухо Альдосу.

– Им хочется знать, – сказала она, – будем ли мы с тобой венчаться по церковному обряду, тогда и они присоединились бы к нам. Это, конечно, в том случае, – добавила она со счастливым смехом, – если я тебе еще не надоела, и ты еще не собираешься со мной разводиться. Что мне им ответить?

Его ответ удовлетворил ее. Когда она передала Мари часть разговора с мужем, то та тоже осталась довольна и передала ее слова Джо.

Третий и последний день был самый красивый из всех. Рана, нанесенная Джо ножом, не была особенно мучительной. Он страдал больше от удара по голове. Но и он, и Альдос находились в таком состоянии, что, могли уже путешествовать, и было решено отправиться домой на четвертое утро. В манерах и поступках Мак-Дональда было что-то неестественное и напряженное. Он стал скуп на слова, как-то странно стал поводить плечами, и, в конце-концов, когда остался с Альдосом наедине, почти с рыданиями в голосе сказал:

– Джонни, Джонни!.. О, если бы только здесь вовсе не было золота!..

Он перевел свои глаза на горы, и Альдос схватил обеими руками его громадную мозолистую руку.

– Продолжайте, Мак… – ласково заговорил он. – Я уже догадываюсь, что вы хотели этим сказать.

Мак-Дональд все еще смотрел на горы.

– Теперь, когда узнают об этом все, то сюда нахлынет целая орда. А вы знаете, Джонни, что это значит. Сюда привалит много народа. Быть может, это будет для вас непонятным, – но ведь здесь избушка и могилка моей Джен. Мне кажется, что вся эта местность посвящена именно ей…

Голос его дрогнул, и, когда Альдос еще крепче сжал ему руку, он засмеялся.

– Этого не будет, Мак, – сказал ему Альдос. – Эти самые избушки и это золото простояли здесь сорок лет, и никто о них не знал, Дональд, Никто не узнает о них и впредь, пока будут жить на свете Джо Дебар, Джон Альдос и сам Мак-Дональд, потому что они не расскажут об этом никому. Эта долина, – не наша. Она принадлежит вашей Джен и вам!

Подошли Иоанна, заинтересовавшаяся разговором. Тогда Дональд поведал им, что было у него на уме, и что он старался от них скрыть. Ведь он нашел здесь свой дом и вовсе не собирался покидать его опять. Он останется здесь со своей Джен, отправится за ней в пещеру, перенесет ее оттуда и похоронит около избушки. Он указал им на местечко, почти сплошь покрытое горными астрами и дикими гиацинтами, на котором она так любила сидеть у реки и смотреть, как он добывал золото. И они каждый год могут приезжать к нему и заниматься разработкой, да, и он будет припасать для них золотой песок, – так что он все равно достанется им весь. А с него самого будет довольно и того, что он будет сыт и что при нем будет неразлучно находиться его Джен и эта долинка. Когда он все это говорил, Иоанна отвернулась в сторону и по щекам у нее потекли слезы, а к горлу Джона подкатил комок, и он тоже отвернулся от Мак-Дональда.

Утром, на четвертый день, они выступили, наконец, в поход на юг, остановились на последнем повороте, отделявшем маленькую долинку от большой, и обернулись назад. Дональд Мак-Дональд стоял около своей избушки один и на прощанье махал им рукой.

Казан лежал молча и неподвижно, положив серый нос между двух передних лап и полузакрыв глаза. Менее безжизненной не могла бы показаться даже скала: в нем не дрожал ни один мускул, не шевелился ни один волосок, он не мигал ни одним глазом. И все-таки каждая капля дикой крови в его прекрасно сложенном теле волновалась так, как еще ни разу в его жизни; каждый нерв, каждый фибр в его удивительных мускулах был натянут, как стальная проволока. На четверть – волк и на три четверти – ездовая собака, он уже четыре года прожил в самой дикой обстановке. Ему знакомы были муки голода. Он знал, что такое жестокий мороз. Он умел вслушиваться в жалобный вой ветров, дувших в долгие арктические ночи вдоль Барренса. Он слышал рев потоков и водопадов, и его не раз засыпало снегом в величественной сумятице зимних бурь. Его шея и бока были все в шрамах от драк, и глаза у него были красны от яркого блеска снегов. Его назвали «Казан», что значит Дикая Собака, потому что он представлял собою среди других собак гиганта и был так же безбоязлив, как и те люди, которые ехали на нем, побеждая опасности полярных стран.

Он никогда не знал страха, – но только до последней минуты. Он ни разу в жизни не ощущал в себе желания бежать от опасности, даже в тот ужасный день, когда ему пришлось однажды сцепиться в лесу с громадной серой рысью и загрызть ее. Он не знал, что могло бы его испугать, но отлично понимая теперь, что находился в каком-то другом мире, в котором было множество поводов для того, чтобы удивиться и испытать настоящий страх. Таково было его первое впечатление от цивилизации. Ему хотелось, чтобы его хозяин как можно скорее вернулся к нему обратно в эту странную комнату, в которой так надолго оставил его одного. Это была комната, обставленная какими-то неприятными предметами. Со стен смотрели на него странные лица, но они не двигались и не говорили, а уставились на него с таким видом, какого он еще ни разу не замечал у людей. Он помнил, как однажды его хозяин лежал неподвижно на снегу, закоченев от холода, а он сам в это время сидел на задних лапах, смотрел на него и жалобно выл от предчувствия летавшей вокруг них смерти; но эти люди на стенах смотрели, как живые, а казались покойниками.

Вдруг Казан насторожил уши. До него донеслись шаги, а затем и отдаленные голоса. Один из голосов был его хозяина. А другой вдруг заставил его задрожать. Однажды, когда-то давным-давно, когда он был еще щенком, так что это могло бы даже показаться сном, он слышал чей-то смех, каким обыкновенно смеются девушки, тот самый, полный радостного счастья и какой-то удивительной ласковости смех, который заставил теперь Казана поднять голову, когда эти двое вошли. Он уставился на них, и его красные глаза вдруг вспыхнули. Он тотчас же понял, что эта девушка была дорога для его хозяина, потому что тот сразу же ее крепко обнял. Когда вспыхнул огонь, то Казан увидел, что у нее были очень светлые волосы, здоровый, розовый цвет лица и ясные, голубые, точно васильки, глаза. Увидавши его, она вдруг вскрикнула и бросилась к нему.