Мигель де Унамуно - Туман

Можно многое добавить но поводу неожиданного финала этой истории и версии дона Мигеля относительно смерти моего несчастного друга Аугусто, и хотя мне его версия кажется неверной, но не годится спорить в прологе с автором, которого представляешь. По совести, однако, должен сказать – я абсолютно убежден, что Аутусто Перес покончил с собой, как он сообщил мне при нашей последней встрече, и что он действительно наложил на себя руки. Мне кажется, я обладаю достоверными доказательствами его самоубийства; их столько и они так убедительны, что мое мнение превращается в уверенность.

На сем кончаю.

Я бы с удовольствием оспорил некоторые утверждения Виктора Готи, автора пролога к моей книге; но поскольку я посвящен в тайну его существования – то есть в тайну существования Готи, – то предпочитаю оставить все написанное в прологе на его совести. Кроме того, я сам просил его сочинить пролог и обещал заранее – то есть априори – принять все, что бы там ни было написано, а потому я не могу этот пролог отвергнуть, ни даже исправить или уточнить его задним числом – то есть апостериори. Но почему я должен пропускать некоторые суждения Готи, не сопроводив их своими собственными?

Не знаю, насколько прилично использовать признания, сделанные в самой интимной обстановке, и сообщать публике мнения или оценки, не предназначенные для широкой огласки. А Готи в своем прологе имел нескромность опубликовать мои суждения, которые я не собирался делать достоянием читающей публики. По крайней мере не хотел публиковать свои мысли в том сыром виде, в каком они были изложены в приватной беседе.

Что до его утверждения насчет несчастного… Хотя почему несчастного? Хорошо, предположим, что Аугусто был несчастен. Утверждение Готи, будто несчастный, пли как его там, Аугусто Перес покончил с собой, а не умер той смертью, которую я описал, то есть по вольной прихоти и решению автора, мне кажется просто смехотворным. Ей-богу, иные мнения заслуживают только улыбки. И моему другу и автору пролога Виктору Готи следует поосторожней оспаривать мои решения, ибо, если он слишком мне надоест, я поступлю с ним так же, как с его другом Пересом: либо дам ему умереть, либо уморю его на манер докторов. Ведь, как уже знают мои читатели, доктора стоят перед дилеммой: либо они дают больному спокойно умереть из страха убить его, либо убивают его из страха, что он у них умрет сам. Итак, я способен убить Готи, если увижу, что он вот-вот умрет либо дам ему умереть, если испугаюсь, что мне придется его убить.

Не хочу продолжать дальше этот постпролог: написанного уже достаточно, чтобы уравновесить пролог моего приятеля Виктора Готи, которого я благодарю за проделанный им труд.

Первое издание этого моего произведения – только ли моего? – появилось в 1914 году в серии «Библиотека Ренасимьенто», которую впоследствии погубили мошенничество и мошенники. Кажется, существует второе издание, 1928 года, [12]но о нем мне известно только по библиографическим ссылкам. Сам я его не видел, и это не удивительно, ибо в то время у власти была диктатура, а я, изгнанный, чтобы не воздавать ей почестей, был в Андайе. [13]В 1914 году, когда меня изгнали – или, скорее, отпустили на волю – с поста ректора университета Саламанки, для меня началась новая жизнь под грохот мировой войны, которая встряхнула нашу Испанию, хотя она в ней и не участвовала. Война разделила испанцев на германофилов и антигерманофилов – или антантофилов, [14]если угодно, – разделила скорее по свойствам темперамента, чем по причинам, связанным с войной. Этот раскол повлиял на весь дальнейший ход нашей истории до так называемой революции 1931 года, до самоубийства монархии Бурбонов. Вот тогда-то и окутал меня туман истории нашей Испании, нашей Европы и даже всего нашего человечества.

Когда в 1935 году представилась возможность переиздать «Туман», я просматривал книгу и при этом как бы снова создавал ее; я переживал ее заново. Пусть оживет прошлое – с ним оживет и преобразится воспоминание. Для меня теперь это новая книга, И она, я уверен, покажется новой тем из моих читателей, которые ее перечитают. Пусть они перечитают меня, когда будут перечитывать книгу. На минуту я задумался, а не написать ли ее заново, по-иному? Но тогда это будет другая книга… Другая? Когда мой Аугусто Перес, созданный двадцать один год назад (мне тогда было пятьдесят), возник в моих снах, я полагал, что его прикончил, и в раскаянии собирался воскресить своего героя. Но он спросил меня – считаю ли я возможным воскресить Дон Кихота? Я ответил, что нет, и он сказал: «Но в таком же положении находимся все мы, литературные персонажи». Я спросил: «А если я снова увижу тебя во сне?» – а он в ответ: «Нельзя два раза увидеть один сон. Тот, кого вы увидите и примете за меня, будет уже другим человеком». Другим? О, как этот другой преследовал меня, да и теперь преследует! Достаточно посмотреть мою трагедию «Другой». [15]Что ж до возможности воскресить Дон Кихота, то сервантесовского героя, как мне кажется, я воскресил, [16]а думаю, воскрешают все, кто его слышит и созерцает. Разумеется, не ученые педанты, не сервантесоведы. Героя воскрешают, как христиане воскрешают Христа вслед за Павлом из Тарса. [17]Такова история, или, если угодно, легенда. Другого воскресения быть не может.

Литературный персонаж? Персонаж из действительности? Да, из действительности литературы, которая и есть литература действительности. Когда однажды я увидел, как мой сын Пепе, совсем еще маленький, раскрашивает куклу и приговаривает: «Я взаправдашний, я взаправдашний, а не рисованный», – эти слова он вкладывал в уста куклы, – я снова пережил свое детство, я вернулся в детство, и мне стало жутковато. То было явление призрака. А совсем недавно мой внук Мигелин спросил меня, всамделишный ли кот Феликс – тот, из детских сказок, – живой ли он. И когда я стал внушать ему, что кот – это сказка, выдумка, сон, он перебил меня; «Но сон-то всамделишный». Тут вся метафизика. Или метаистория.

Думал я также продолжить биографию моего Аугусто Переса, рассказать о его жизни в другом мире, в другой жизни. Но другой мир и другая жизнь находятся внутри этого мира и этой жизни. У любого персонажа есть своя биография, своя всеобщая история, будь то так называемый исторический персонаж либо литературный, выдуманный. Мне даже пришло в голову заставить Аугусто написать автобиографию, где бы он поправил меня и рассказал, как он сам видел себя во сне. Таким образом, эта история получила бы две развязки – можно даже с параллельным текстом, чтобы читатель выбрал любую. Но читатель стерпит далеко не все, он не допустит, чтобы его извлекли из собственного сна и погрузили в сон сна в жуткое сознание сознания, в эту мучительную проблему. Читатель не желает, чтобы у него отняли иллюзию реальности. Говорят, один сельский проповедник описывал страсти Христовы и, услыхав, как рыдают взахлеб деревенские богомолки, воскликнул: «Не плачьте, ведь это случилось больше девятнадцати веков тому назад, да еще, быть может, случилось совсем не так, как я вам рассказал…» А в иных случаях надо сказать слушателям: «Быть может, это случилось именно так…»