Мигель де Унамуно - Туман

– С чем же вы не можете смириться?

– С этим самым, Эухения, с этим самым!

– С чем «с этим»?

– С тем, что мы будем только друзьями.

– Только друзьями! Вам этого мало, дон Аугусто? Или вы хотите, чтобы мы не были друзьями?

– Нет, Эухения, не в том дело, не в том.

– А в чем же?

– Ради бога, не заставляйте меня страдать.

– Вы себе сами выдумываете страдания.

– Я не могу смириться, не могу!

– Чего же вы хотите?

– Чтобы мы были… мужем и женой!

– Хватит, с этим покончено!

– Чтобы покончить, надо сперва начать.

– Но вы же мне дали слово?

– Я не знал, что говорю.

– А эта Росарио?

– Ради бога, Эухения, не напоминай. мне о ней! Не думай о Росарио!

Тогда Эухения сняла шляпу, положила ее на столик, уселась и затем медленно и торжественно сказала:

– Хорошо, Аугусто, раз уж ты, в конце концов, все-таки мужчина, считаешь для себя не обязательным держать слово, то и я, всего лишь женщина, тоже не обязана держать свое слово. Кроме того, я хочу избавить тебя от Росарио и всех ей подобных, которые могут тебя завлечь. Чего не смогли сделать ни благодарность за твое бескорыстие, ни отчаяние от разрыва с Маурисио – ты видишь, как я с тобой откровенна, – то сделало сочувствие. Да, Аугусто, мне жаль тебя, очень жаль! – При этих словах она слегка похлопала правой рукой по его коленке.

– Эухения! – И он протянул руки, чтобы обнять ее.

– Осторожно! – воскликнула она, увертываясь от него. – Осторожно!

– Но в тот, в прошлый раз…

– Да, но тогда было другое дело!

«Я в роли лягушки», – подумал психолог-экспериментатор.

– Да, – продолжала Эухения, – мужчине, который всего-навсего друг, еще можно разрешить известные вольности, но их нельзя допускать с… скажем, с женихом!

– Не понимаю.

– Когда мы поженимся, Аугусто, я объясню тебе. А сейчас держи руки при себе, хорошо?

«Дело сделано», – подумал Аугусто, чувствуя себя настоящей подопытной лягушкой.

– Теперь, – сказала Эухения, поднимаясь, – я позову дядю.

– Зачем?

– Вот тебе раз! Чтобы сообщить ему!

– Правильно, – уныло воскликнул Аугусто.

Через минуту она пришла с доном Фермином.

– Дядюшка, послушайте, – сказала Эухения, – вот перед вами дон Аугусто Перес, он просил моей руки. Я дала ему согласие.

– Великолепно, великолепно! – воскликнул дон Фермин. – Иди сюда, дочь моя, я обниму тебя! Великолепно!

– Вас так восхищает, дядюшка, наше решение пожениться?

– Нет, меня восхищает, поражает, покоряет ваш способ решения дела, только вдвоем, без посредников… Да здравствует анархия! Как жаль, как жаль, что вам придется для завершения ваших намерений обращаться к властям. Конечно, не испытывая в душе никакого к ним уважения. Pro formula, [67]только pro formula. Я уверен, вы считаете себя уже мужем и женой. Во всяком случае, я сам, во имя бога анархии, женю вас! И этого достаточно. Великолепно! Великолепно! Дон Аугусто, отныне этот дом – ваш дом.

– Отныне?

– Да, вы правы, он был ваш всегда. Мой дом… Мои? Дом, где я живу, всегда был вашим, как и всех моих братьев, но отныне… Вы меня понимаете?

– Да, он вас понимает, дядя.

В эту минуту позвонили, и Эухения сказала:

– Тетя!

Войдя в гостиную и увидев их, тетка закричала:

– Уже догадалась! Итак, дело сделано? Я это знала.

Аугусто думал: «Лягушка, настоящая лягушка! Меня выловили, как и других».

– Вы останетесь сегодня с нами обедать, конечно, чтобы отпраздновать… – сказала донья Эрмелинда.

– Ничего не поделаешь, – вырвалось у несчастной лягушки.

Отныне началась для Аугусто новая жизнь. Почти все время он проводил у своей невесты, изучая уже не психологию, а эстетику.

А Росарио? Росарио больше не приходила к нему. Глаженое белье в следующий раз принесла уже какая-то другая женщина. Он едва осмелился спросить, почему не пришла Росарио. Зачем было спрашивать, если он догадывался сам? И это презрение – а ничего иного и быть не могло, – это презрение было ему хорошо знакомо, совсем не обидно и даже доставило удовольствие. Уж он отыграется на Эухении. А та, конечно, по-прежнему говорила: «Успокойся и убери руки!» В этих делах она ему воли не давала!

Эухения держала его на голодном пайке – смотри, но не больше, – разжигая в нем аппетит. Однажды он сказал:

– Мне очень хочется сочинить стихи о твоих главах!

И она ответила:

– Сочиняй!

– Но для этого, – добавил он, – мне нужно, чтобы ты поиграла на пианино. Слушая твою игру, я буду вдохновляться.

– Но ты же знаешь, Аугусто, с тех пор как твоя щедрость позволила мне бросить уроки, я больше не садилась за пианино. Я его ненавижу. Сколько я с нам намучилась!

– Все равно, Эухения, сыграй, чтобы я мог сочинить стихи.

– Хорошо, это в последний раз!

Эухения села играть, и под ее аккомпанемент Аугусто написал стихи:

– Как тебе нравится? – спросил Аугусто, прочитав стихи вслух.

– Как мое пианино, почти совсем не музыкальные. À это «говорят»…

– Я вставил: это слово, чтобы придать простоту.

– «О Эухения», по-моему, напыщенно.

– Что? Твое имя – напыщенное?

– Ах, конечно, в твоих стихах. И потом, все это мне кажется очень… очень…

– Скажем, очень руманическим.

– Что это такое?

– Ничего, наша с Виктором шутка.

– Послушай, Аугусто, после нашей свадьбы я в своем доме не потерплю шуток, понятно? Ни шуток, ни собак. Так что можешь уже подумать, куда денешь Орфея.

– Но, ради бога, Эухения, ведь ты знаешь, как я нашел этого несчастного щенка! Кроме того, он мой наперсник! Перед ним я произношу свои монологи!

– Когда мы поженимся, в моем доме не должно быть монологов. Собака будет совершенно лишней!

– Ради бога, Эухения, хотя бы пока мы не заведем ребенка!

– Если он у нас будет.

– Конечно, если он у нас будет. А если нет, почему не иметь собаку? Почему не держать собаку, про которую столь справедливо сказано, что она была бы лучшим другом человека, будь у нее деньги?