Мигель де Унамуно - Туман

Услышав эти слова, бедняга некоторое время смотрел как будто сквозь меня, потом перевел взгляд на портрет, висевший над книжными полками, лицо его снова приобрело нормальный цвет, дыхание стало ровным. Он явно приходил в себя – облокотился на столик, за которым сидел напротив меня, и, зажав голову ладонями, поглядел на меня, улыбаясь главами, и медленно произнес:

– Послушайте, дон Мигель, не ошибаетесь ли вы? Быть может, происходит совершенно противоположное тому, что вы думаете и говорите?

– Что – противоположное? – спросил я с тревогой, видя, что он обретает самостоятельность.

– А может быть, мой дорогой дон Мигель, вовсе не я, а вы – вымышленный персонаж, которого нет в действительности, этот ни живой, ни мертвый… Может быть, вы всего лишь предлог для того, чтобы моя история стала известна миру…

– Этого только не хватало! – запротестовал я не слишком уверенно.

– Не горячитесь так, сеньор Унамуно, – заметил он. – Будьте спокойнее. Вы ведь выразили сомнение в моем существовании…

– Сомнение? – перебил я его. – Да я совершенно уверен, что ты но существуешь вне моего румана.

– Тогда не обижайтесь, если я, в свою очередь, усомнюсь в вашем существовании, а не в своем. Давайте рассудим, разве не вы повторяли много раз, что Дон Кихот и Санчо гораздо реальнее Сервантеса?

– Не отрицаю, но это было сказано в ином смысле…

– Не будем спорить о смысле, поговорим о другом. Когда спящий человек лежит без движения в постели и видит сон, что реальнее: он как грезящее сознание или его сон?

– А если он видит во сне свое существование, самого себя?

– В таком случае я вас спрашиваю, дон Мигель, как существует человек: как спящий, который грезит, или как нечто, увиденное им самим во сне? Заметьте, кстати, что, затеяв со мной спор, вы признаете тем самым мое независимое существование.

– Ну нет уж! – ответил я с горячностью. – Мне просто необходимо спорить, без споров и противоречий я жить не могу. И когда мне не с кем поспорить, я придумываю себе оппонента. Мои монологи – всегда диалоги.

– И, наверное, диалоги, написанные вами, – это монологи?

– Может быть. Но я говорю и повторяю, ты не существуешь вне меня.

– А я все же хочу убедить вас, что это вы не существуете вне моего сознания и сознания других ваших персонажей, которых, по вашему мнению, вы выдумали. Не. сомневаюсь, со мной согласятся и дон Авито Карраскаль и великий дон Фульхенсио.

– Не упоминай этого…

– Хорошо, не буду, и вы тоже не оскорбляйте его. Скажите лучше, что вы думаете о моем самоубийстве?

– Повторяю, что ты не существуешь вне моего puмала и потому не должен, да и не можешь делать ничего, кроме того, что я пожелаю, а я как раз не желаю, чтобы ты кончал с собой. Значит, нечего и говорить о самоубийстве. Я все сказал!

– Желаю, не желаю – это так по-испански, дон Мигель, и так невежливо. Кроме того, даже если принять вашу странную теорию, будто я на самом деле не существую, а вы существуете, будто я всего лишь выдуманный персонаж, плод романической, или руманической, вашей фантазии, даже в этом случае я не обязан подчиняться вашему желанию, вашему капризу. Ведь так называемые вымышленные существа тоже имеют свою внутреннюю логику.

– Да, да, слыхали и мы эти песенки.

– Романист, драматург не могут поступать абсолютно произвольно с вымышленными героями; по законам искусства, вымышленный персонаж не может поступить так, как не ожидает ни один читатель…

– От романического персонажа. Возможно.

– Стало быть?

– Но персонаж руманический…

– Оставим эти шутки, они меня оскорбляют, задевают за живое. По моей воле, как я считаю, или по вашей, как считаете вы, но я все-таки наделен своим характером, образом жизни, внутренней логикой, и эта логика требует, чтобы я покончил с собой.

– Это ты так считаешь, но ты ошибаешься!

– Почему ошибаюсь? В чем ошибаюсь? Покажите, в чем моя ошибка. Поскольку самая трудная наука – это самопознание, я, весьма возможно, ошибаюсь, и вовсе не самоубийство – самое логическое завершение моих несчастий, но докажите это. Конечно, дон Мигель, познать самого себя трудно, но не менее трудно, мне кажется, познать…

– Что именно? – спросил я.

Он посмотрел на меня с загадочной и лукавой усмешкой и медленно произнес:

– Трудно познать самого себя, но еще труднее романисту или драматургу познать героев, которых он выдумывает или считает, будто выдумывает.

Выходки Аугусто внушали мне тревогу, и я начал терять терпение.

– Я стою на своем, – добавил он, – пусть вы дали мне бытие, вымышленное бытие, все равно вы не можете просто так, по своему желанию и произволу, как вы говорите, помешать моему самоубийству.

– Довольно! Хватит! – ударил я кулаком по столику. – Замолчи! Я не желаю больше выслушивать такие дерзости! Да еще от моего собственного создания! Раз уж ты меня взбесил и, кроме того, я не знаю, что с тобой делать, я решаю так: ты не покончишь самоубийством, но я убью тебя. Ты умрешь, и очень скоро! Очень скоро!

– Как? – вздрогнул Аугусто. – Вы позволите мне умереть, заставите меня умереть, вы убьете меня?

– Да, я сделаю так, что ты умрешь!

– Ни за что! Никогда! Никогда! – крикнул он.

– Ах, так! – сказал я, глядя на него с жалостью и гневом. – Ты готов был убить себя сам, но не хочешь, чтобы я тебя убил? Ты хотел лишить себя жизни, но сопротивляешься моему желанию отнять ее у тебя?

– Но это не одно и то же.

– Согласен, я слышал несколько аналогичных историй. Например, о человеке, который вышел ночью из дому с револьвером, чтобы покончить с собой. На него напали воры, он защищался, убил одного, остальные бежали, и, когда он увидел, что купил себе жизнь ценой жизни другого, у него пропала охота стреляться.

– Это понятно, – заметил Аугусто, – ему надо было кого-нибудь лишить жизни, убить человека. И когда он убил другого, зачем было убивать себя? Большинство самоубийц – это неудавшиеся убийцы; они убивают себя из-за того, что им недостает мужества убить других…

– Ага! Мне понятна твоя мысль, Аугусто! Ты хочешь сказать, что, если б у тебя хватило мужества убить Эухению, или Маурисио, или их обоих, ты не думал бы о самоубийстве?

– Да нет, вовсе не их!

– Кого же тогда?

– Вас! – И он посмотрел мне в глаза.

– Как? – воскликнул я, вскочив на ноги. – Значит, в твоем воображении родилась мысль убить меня, меня самого?

– Сядьте и успокойтесь. Неужели вы думаете, друг мой дон Мигель, что это будет первый случай, когда вымышленный персонаж, как вы меня называете, убьет того, кто вообразил, будто дал ему вымышленное бытие?

– Это уж слишком! – повторял я, бегая по кабинету. – Это переходит всякие границы! Это бывает только…

– Только в руманах, – закончил он ехидно.