Александр Дюма - Могикане Парижа

Но, сделав над собой неимоверное усилие, она ответила ему:

– Это правда.

И только. Более – ни слова!

Но вместо слов она привлекла к себе ребенка с таким видом, как будто чувствовала себя настолько слабой, что искала опоры даже в беспомощном детстве, то есть в воплощенной слабости, и прижала свою голову к белокурой головке девочки.

С этой минуты в павильоне воцарилась такая тишина, что можно было расслышать, как распускались почки на цветущих розах.

Да и что бы могли они сказать друг другу?

Самые нежные звуки, самые гармоничные слова не в силах были бы передать и сотой доли тех сладостных, пленительных ощущений, какими сопровождался тихий разговор их взаимно чувствующих сердец.

Это молчание было, действительно, невыразимо успокоительно для молодых людей; оно давало им минуты безграничного счастья, радость тем более сильную, блаженство тем более очаровательнее, что оба предчувствовали на дне этих восторгов и блаженства глубокое и неизбежное страдание.

Как признавался Петрюс своему дяде, они любили друг друга любовью, для выражения которой недоставало слов на языке человеческом. И потому вместо песен, в которых изливают свою любовь птицы, их страсть, как у цветов, испарялась в благоухании, и они жадно упивались этими роскошными и сладостными испарениями.

К несчастью, в тот самый момент, когда сердца их, уже соединенные во взаимном ощущении дивного рая, парили на верху беспредельного счастья, дверь павильона с шумом растворилась, и на пороге появилась маркиза де ла Турнелль.

Появление ее самым безжалостным образом сбросило на землю влюбленных-мечтателей.

Петрюс привстал при входе маркизы, но совершенно напрасно: маркиза не заметила его или сделала вид, что не заметила, впрочем, быть может, внимание ее было отвлечено маленькой Пчелкой, которая подбежала к ней, чтобы подставить свой лобик для поцелуя.

– Здравствуй, милая малютка, здравствуй! – заговорила она, целуя ее и направляясь к Регине.

Регина протянула ей руку, приподнявшись на стуле.

– Здравствуйте, дорогая племянница! – продолжала маркиза, переходя от одной сестры к другой. – Я только что из столовой. Мне сказали, что вы сегодня едва заглянули туда. А мне хотелось непременно вас видеть, так как я имею сообщить вам кое-что весьма важное.

– Если бы я знала, тетушка, что вы сделаете нам удовольствие сойти к завтраку, – отвечала девушка, – я, конечно, подождала бы вас, но я думала, что вы захотите и сегодня, как вчера, остаться в уединении и будете завтракать у себя.

– Да я только для вас и сошла сюда, любезная племянница! Я сделала это только ради вас и по весьма важным причинам…

– О, боже! Вы почти пугаете меня, тетушка! – про-говорила Регина, стараясь улыбнуться. – Что же такое случилось?

– А случилось то, что монсеньер Колетти уведомляет меня письмом, что вчера, в страстную среду, вас не видели в церкви.

– Это совершенно верно, тетушка, – так как в это время я была у постели одной из моих подруг.

– Сегодня монсеньер говорит свою проповедь о наступлении страстей Господних, и надеюсь, что вы будете присутствовать при этом.

– Я просила бы вас, тетушка, передать мое извинение монсеньеру, я не намерена выходить сегодня. У меня было вчера такое страшное горе, я была так сильно потрясена, что до сих пор еще не могу оправиться. Мне необходимо спокойствие, и я никуда не пойду сегодня.

– А! – ядовито протянула старая маркиза.

– Да, – продолжала Регина с твердостью в голосе и во взгляде, не допускавшей более никаких возражений, – я намерена даже удалиться к себе сейчас же после сеанса, так как вы видите, тетушка, что я собираюсь позировать, – и, кстати, поэтому позвольте вам заметить, что вы совсем закрыли меня собою: господин Петрюс меня не видит.

– Ах, вот что! – произнесла маркиза.

И, обернувшись к художнику, она добавила:

– Извините меня, господин художник, я не заметила вас. Как поживаете вы все это время – с понедельника?

– Прекрасно, сударыня.

– Тем лучше! Можешь вообразить, любезная племянница, как я была удивлена, встретив господина Петрюса Гербеля у генерала де Куртенэ, у которого я была, чтобы напомнить ему, что третьего дня во вторник – мой день.

– Я не понимаю, тетушка, что же вас могло тут поразить. Мне кажется, нет ничего удивительного видеть племянника у его дяди.

– Вы это знаете?

– Я знала, что мосье Петрюс Гербель де Куртенэ – племянник генерала графа Гербеля де Куртенэ.

– Ну, а я вот этого совсем не знала… И я всегда бываю удивлена, когда узнаю, что какой-нибудь живописец принадлежит к фамилии, предки которой некогда восседали на троне.

– Надеюсь, сударыня, – вмешался Петрюс, – что столь религиозная особа, как вы, по-видимому, ставит святых апостолов выше всех земных императоров и королей?

– Почему вы на это надеетесь?

– Я должен заметить госпоже маркизе де ла Турнелль, что она отвечает вопросом на вопрос, с которым имел честь обратиться к ней виконт Петрюс де Куртенэ.

Как ни была надменна и резка маркиза, она все же почувствовала некоторую неловкость.

– Разумеется, – ответила она, – я ставлю святых апостолов выше всех императоров и королей, потому что они последователи самого Иисуса Христа.

– В таком случае, маркиза, если святой апостол Лука был тоже живописец, то почему же не быть им и одному из потомков государей?

Маркиза закусила губу.

– Ах, благодарю вас, – заговорила она, – вы мне напомнили действительную причину моего прихода – я совершенно позабыла, что пришла совсем по другому поводу.

Ни Петрюс, ни Регина не отвечали ей.

– Я пришла спросить у вас, – продолжала маркиза, обращаясь к молодому художнику, – спросить, скоро ли будет готов портрет графа Раппа?

Регина опустила голову. Из груди ее вылетел вздох, похожий на стон.

Петрюс слышал вопрос маркизы де ла Турнелль, видел движение Регины, но не понял значения ни того, ни другого.

– Однако, что же такого необыкновенного в моем вопросе? – проговорила маркиза, заметив молчание обоих молодых людей. – Я спрашиваю вас, господин Петрюс, подвигается ли портрет графа Раппа?

– Я, право, не понимаю, что именно угодно слышать от меня маркизе, – ответил Петрюс, в сердце которого начинало уже закрадываться смутное подозрение.

– Вы правы: я действительно не ясно выразилась. Я несколько преждевременно называю портрет Регины портретом графа Раппа, так как на самом деле портрет этот сделается собственностью графа Раппа только в тот день, когда мадемуазель Регина де Ламот Гудан станет графиней Рапп. Однако, принимая во внимание, что это будет не раньше как дней через десять или даже через неделю…

– Прошу извинения, маркиза, – страшно бледнея, начал Петрюс, – значит, портрет, который я пишу теперь, предназначается господину Раппу?