Александр Дюма - Адская бездна. Бог располагает

Самуил говорил себе, что этот голос он уже слышал.

«Так она здесь! – подумал он. – А я-то и не знал! Думал, она в Венеции. А знает ли Юлиус, что она в Париже?»

Он покосился на графа фон Эбербаха.

Но Юлиус оставался невозмутим, и на его лице ничего нельзя было прочесть.

«Я дурак! – сказал себе Самуил. – Что я хочу увидеть на его физиономии? Он ведь уже мертвец».

Тем не менее он подошел к Юлиусу и шепнул ему:

– Да ведь это голос Олимпии!

– А? Ты думаешь? – равнодушно отвечал Юлиус. – Возможно.

– Труп! – сквозь зубы пробормотал Самуил.

Однако он призадумался: «Почему она вернулась, что делает здесь? И ради чего прячется? Тут какая-то ловушка. О, я разгадаю ее! Но сначала надо проверить, действительно ли это она».

Между тем голос, раздававшийся в органной нише, все изливал на гроб лорда Драммонда потоки звуков, похожих на слезы, моля Небеса о милосердии к усопшему, прощаясь с ним и обещая новую встречу, провожая уходящего друга к порогу вечности.

«Это несомненно Олимпия! – сказал себе Самуил. – Спрошу-ка у приятеля лорда Драммонда».

Он подошел к одному англичанину, который был с покойным в большой дружбе, и спросил, кто эта певица, чей голос ему незнаком, хотя поет она слишком хорошо, чтобы быть безвестной.

– Это певица, в чей голос лорд Драммонд был страстно влюблен, – отвечал англичанин. – Ее хорошо знают в Италии, но во Франции она никогда не выступала.

– Синьора Олимпия? – перебил его Самуил.

– Она самая. Умирая, лорд Драммонд заклинал ее оказать ему эту милость – спеть «Реквием» на его заупокойной службе, утверждая, что голос, который был ему так дорог, и в гробу еще раз осчастливит его. Госпожа Олимпия ему это обещала и, как видите, держит слово.

– Значит, лорд Драммонд знал, что она здесь?

– Нет, он послал ей эту просьбу в Венецию, еще в первую неделю своей болезни, чувствуя, что он болен смертельно. Ему оттуда ответили, что в Венеции синьоры Олимпии больше нет и где она, неизвестно.

– Стало быть, вы не знаете, с каких пор синьора Олимпия в Париже? – спросил Самуил.

– Не имею ни малейшего понятия, – ответил англичанин, которого начинали удивлять столь настойчивые расспросы. Самуил оставил его и вернулся к Юлиусу.

– Это и в самом деле Олимпия, – сказал он, сверля собеседника глазами.

Но на лице Юлиуса не дрогнул ни один мускул.

– А, – протянул он без тени волнения. – И кто тебе это сказал?

– Близкий друг лорда Драммонда.

– А!

«Ни одного движения, и во взгляде ни искорки, – подумал Самуил, наблюдая за невозмутимым Юлиусом. – Или в жилах у него не осталось ни капли живой крови, или он ловко это скрывает. Ба! С какой стати ему притворяться? Да и способен ли он, в его-то состоянии и в эти годы, проявить такую силу, такое постоянство воли, он, который и в двадцать лет, в полном расцвете юности, никогда не имел ни воли, ни характера? Однако если Олимпия уже провела какое-то время в Париже, то не ради лорда Драммонда, коль скоро ему пришлось посылать людей на ее поиски. А покинуть Венецию и вернуться в Париж она могла только ради Юлиуса. Если так, она должна была известить его о своем возвращении. Почему же он не сказал мне об этом? Если он мог от меня это скрыть, так, возможно, и еще что-нибудь скрывает! В этом загадочном возвращении Олимпии есть какой-то секрет. Уж не плетут ли они вместе заговор против меня? Я встречусь с Олимпией. Если она видела Юлиуса, ей все известно: она знает, и что произошло в Сен-Дени в вечер дуэли, и каковы теперь намерения Юлиуса. Я ее заставлю говорить. Да, это средство все узнать. Юлиус ничего не желает мне рассказать, но чтобы я не вытянул всего, что мне нужно, из женщины, в дело должен вмешаться сам дьявол!»

Месса закончилась. Толпа, двинувшись к главному входу, стала быстро таять, Самуил же выбрал себе наблюдательный пост у дверей, ведущих в органную нишу.

Он сел в фиакр и велел кучеру подождать.

Затем он опустил шторы и принялся следить.

Минут через десять из органной ложи вышла женщина и села в закрытый экипаж.

То была Олимпия.

Карета, в которую она села, стала быстро удаляться.

Самуил опустил переднее окошко.

– Поезжайте, – приказал он, – за каретой, куда только что села та дама. Следуйте за ней шагах в пятидесяти, чтобы не возбуждать подозрений. Когда она остановится, остановитесь и вы.

Экипаж Олимпии остановился на Люксембургской улице у крыльца тихого, уединенного особняка.

Торопливо выскочив из своего фиакра, Самуил увидел, что Олимпия вошла в вестибюль и поднимается по лестнице.

Он быстро пересек двор и достиг лестницы.

Затем он стал подниматься по ступенькам, стараясь, чтобы Олимпия его не заметила.

На втором этаже она остановилась и позвонила.

Шум шагов Самуила заставил ее оглянуться.

Увидев его, она при всей своей выдержке побледнела.

Он молча поклонился.

– Вы здесь? – произнесла она.

– Вам странно видеть меня здесь, сударыня? – усмехнулся Самуил. – Но я и сам не меньше удивился, увидев вас в Париже. Прошу меня извинить, что являюсь так внезапно. Это потому, что я должен поговорить с вами о вещах весьма серьезных.

– Что ж, – обронила она. – Входите.

Слуга открыл перед ними дверь, Самуил вошел в прихожую, а оттуда в маленькую гостиную. Та, кого он называл Олимпией, но наши читатели уже зовут Христианой, вошла туда с ним.

– Слушаю вас, сударь, – сказала Христиана.

– Прежде всего, сударыня, разрешите задать вам один вопрос.

– Какой?

– Вы видели Юлиуса после вашего возвращения в Париж?

– Графа фон Эбербаха?

– Да.

– Я его не видела, – отвечала Христиана, – да и не стремлюсь увидеть.

– Вот как! – лицо Самуила выразило нескрываемое сомнение. – Но в Париж вы тем не менее вернулись.

– Сезон в Венеции кончился, – сказала певица. – Я считала, что бедный лорд Драммонд в Англии, то есть достаточно далеко, и не может мешать мне петь в Опере, как то было в прошлом году. Уже прибыв сюда, я узнала, что он в Париже, приехал лечиться от болезни легких. Я не думала, что он болен так тяжело. Поэтому я затворилась в особняке в Сен-Жерменском предместье и жила скрытно, чтобы действовать без его ведома, поскольку опасалась, как бы он снова не принялся мешать мне. Отныне музыка – моя единственная страсть.

– Хорошо, – сказал Самуил. – Стало быть, вы прятались только из любви к музыке, а граф фон Эбербах не знает, что вы вернулись. Однако если вы и не сохранили к нему того чувства, что на миг пробудилось у вас прошлой зимой, он все-таки не мог стать для вас совсем уж посторонним, и я полагаю, вы не будете против узнать от меня, что он поделывает.

– Он здоров? – спросила Христиана беспечно.