Александр Дюма - Адская бездна. Бог располагает

– Подождем. Но, повторяю вам, это не поможет.

Христиана стала ждать, напряженно следя за действием трав на Вильгельма, трепеща и задыхаясь от волнения.

Но она видела все те же зловещие признаки приближающегося конца – они не исчезали.

– Я вас предупреждала, – сказала Гретхен, качая головой. – Только один человек может его спасти.

– Ты права! – воскликнула Христиана.

И она со всех ног бросилась в соседнюю комнату.

Гретхен, не понимая, что вдруг сталось с Христианой, недоуменно последовала за ней и увидела, как та жмет пальцем на какой-то выступ деревянной обивки.

– Сударыня, что вы делаете?

– Зову его.

– Кого?

– Того, кто может спасти мое дитя!

– Вы зовете Самуила Гельба? – пролепетала Гретхен.

– Ах, да неужели ты воображаешь, что я позволю Вильгельму умереть?

– Но, сударыня, ведь он… Это же не доктор, это палач! Вы призываете демона!

– Что ж, я взывала к Господу, но тщетно! Ах, мне ничто не страшно, я боюсь лишь одного – болезни Вильгельма. Если Вильгельм в опасности, ничто больше не имеет значения. О Боже мой! Что, если его еще и нет дома? Я готова жизнь отдать, только бы он явился немедленно!

И она изо всех сил нажала на потайной рычажок.

– На этот раз он меня услышит, – сказала она, – я знаю, он здесь, он явится. А пока пойдем к Вильгельму.

Вместе с Гретхен она вернулась в свою комнату и спросила кормилицу:

– Сколько времени? Те два часа, что должны были пройти с тех пор как послали за доктором, конечно, уже миновали?

– Увы, сударыня, – возразила кормилица, – еще и получаса не прошло.

Ребенку было все так же плохо.

Христиана вновь побежала в салон, позвонила в третий раз и вернулась к колыбели.

Проходившие мгновения казались ей столетиями. Она не могла усидеть на месте. В висках у нее стучало. Она бросилась на колени перед колыбелью, но тотчас вскочила и стала метаться по комнате, охваченная лихорадкой, с растрепанными волосами и блуждающим взором, принимая каждый шорох за шаги Самуила.

– Неужели он оставит моего ребенка умирать? – пробормотала она с глухой яростью.

Снова вбежав в салон, она приготовилась еще раз нажать на соединенный со звонком рычажок на барельефе, но тут кусок стены резко отошел в сторону и появился Самуил.

В других обстоятельствах один его вид ужаснул бы Христиану. Он предстал перед ней со стиснутым ртом и застывшим взглядом, суровый, бледный, словно бы вооруженный какой-то неумолимой решимостью. Казалось, в нем не осталось ничего человеческого: ни разума, ни сердца, одна лишь воля, железная, непреклонная, роковая, ужасная и смертельная.

Но Христиана даже не взглянула на него. Она бросилась к его ногам.

– Мой ребенок умирает, сударь! Спасите его! – закричала она.

– Вот как? – сказал Самуил. – Стало быть, это не новая западня?

– О, кто говорит о западне! – воскликнула Христиана. – Я прошу вас о милости. Вы сильны, вы можете быть добрым. Простите мне прошлые распри. Я была не права. Я смирилась, я благословляю вас. Только поспешите. Спасите бедного крошку.

Она схватила его за руку и повлекла к колыбели:

– Посмотрите! Ему очень плохо, но вы же такой ученый!

Самуил склонился над колыбелью. Ему хватило одного беглого взгляда, чтобы все понять.

– У этого ребенка круп, – произнес он холодно.

– Круп! Ах! Это все же круп! – простонала Христиана. – Но вы же все знаете: скажите, что делать?!

Самуил помолчал, казалось что-то прикидывая, а затем посмотрел на Христиану, которая, едва дыша, ждала его ответа, ловила каждый его жест.

– Прежде всего, – начал он медленно, – в этой комнате слишком людно. Надо, чтобы все вышли отсюда.

– Уйдите все, – приказала Христиана.

Горничные и кормилица повиновались.

Оглядевшись, чтобы проверить, не остался ли еще кто-нибудь, Самуил заметил Гретхен. Она забилась в угол и, дрожа, смотрела на Самуила затуманенными от ужаса глазами, не в силах оторвать от него взгляд.

– Ей тоже надо уйти? – спросила Христиана.

– Ей в особенности, – ответил Самуил.

– Ступай, Гретхен! – приказала Христиана.

Не проронив ни слова, Гретхен стала отступать к двери, все еще не спуская с Самуила полных ярости глаз, нахмурив брови и вся напрягшись, словно в ожидании нападения.

Выскользнув из комнаты, она крикнула:

– Сударыня, берегитесь!

И громко хлопнув дверью, пустилась бежать.

Самуил и Христиана остались у колыбели с глазу на глаз.

– Что ж, теперь мы одни, – нетерпеливо заговорила Христиана. – Да что с вами, сударь? Вы грезите? – прибавила она, так как Самуил, казалось, погрузился то ли в рассеянную задумчивость, то ли в какие-то далекие воспоминания.

Странное дело! Кто бы догадался, о чем мог задуматься Самуил в этот столь значительный миг? А думал он об одной гравюре Альбрехта Дюрера, пользующейся в Германии большой известностью и носящей название «Неистовый». На этой гравюре изображена странная, таинственная фигура полунагого мужчины, могучего и волосатого. Он силой держит на своих коленях женщину. Несчастная сопротивляется, она в отчаянии, но он сжимает ее в объятиях с такой неумолимой и грозной мощью, с таким слепым, бездушным желанием, что при виде этого преступного насилия, в котором, кажется, теряется граница между убийством и страстью, впечатление ужаса изгоняет всякую мысль о сладострастии, заставляя предполагать в этом мрачном символе все то, что есть в мире самого жестокого и беспощадного: Ужас, Рок, Смерть.

Об этом-то кошмарном образе и задумался Самуил над колыбелью умирающего ребенка, так что Христиане пришлось повторить:

– О чем вы думаете, сударь? Говорите же, сделайте что-нибудь, во имя Неба! Я передаю свое дитя в ваши руки. Эта ужасная болезнь ведь не смертельна, не правда ли?

– Она излечима, сударыня, – наконец ответил Самуил сдавленным голосом. – Излечима, если ее вовремя захватить.

– Но ведь на этот раз мы ее захватили вовремя! – воскликнула Христиана. – Она впервые дала о себе знать всего полчаса назад.

– Верно, сударыня, время у нас пока есть. Но вы хорошо сделали, что поторопились. Еще полчаса, и было бы слишком поздно.

– Так приступайте же! Чего вы ждете?

Самуил еще колебался, но потом все же выговорил:

– Я жду… жду вашего слова.

– Моего слова? Что это значит?

Самуилом овладело смятение, и он не мог этого скрыть. Только мать, ослепшая от тревоги за свое дитя, могла не заметить, как жадно, каким лихорадочно-страстным взглядом его глаза, еще недавно выражавшие одну ледяную властность, всматривались в эту спальню, где сами стены, особенно теперь, ночной порой, будили мысль о сладостных таинствах, что ранее совершались здесь в такой же час, и как глядел он на пленительную Христиану – ее разметавшиеся волосы, полуобнаженные плечи, глаза, горящие от волнения, на эту женственную прелесть, озаренную светом материнского чувства.