Александр Дюма - Адская бездна. Бог располагает

– Я в этом уверен, – ответил Трихтер. – Самуил на сей счет имеет самые точные и надежные сведения. И в Майнце, и на всем пути следования Наполеон собственноручно распечатывал все прошения и в тот же вечер диктовал ответы на них. Он хочет расположить к себе Германию, оставляя ее у себя в тылу.

– А это прошение для вас очень важно?

– Еще как! Речь идет о куске хлеба для моей старушки-матери. О таком куске хлеба, который я бы не мог у нее отнять и пропить, так как, видите ли, дело в том, что я презренная ненасытная губка. В прошлом году случилось так, что в один прекрасный день мне в руки попали пять тысяч флоринов. Из них я ей отослал пять сотен, и она смогла заплатить свои долги. У меня были благие намерения отправить ей и все остальное. Но у меня и у одного из моих друзей, именуемого Фрессванстом, с давних пор была высокая мечта посвятить себя серьезному и последовательному изучению сравнительных достоинств чужеземных вин. Мы с таким усердием погрузились в эти занятия, что за три месяца, изрядно оросив свои глотки, до дна осушили свои кошельки.

Роймер расхохотался.

– Не смейтесь, – с меланхолическим укором вздохнул Трихтер. – Увы! Мне привелось узреть одновременно конец и моих денег, и моего друга. Фрессванст, расправившись с последней бутылкой, умер от кровоизлияния в мозг. Сколь прискорбное падение! Между нами, – прибавил Трихтер, понизив голос, – я не уверен, что Фрессванст в полной мере заслужил свою репутацию. Но каков бы ни был суд потомства относительно этого пьяницы, я был разорен. Я уговаривал Самуила Гельба, моего благородного покровителя, чтобы он устроил нам еще одну эмиграцию в Ландек. Славная деревушка этот Ландек: там можно спать в гнезде, пить потрясающую водку, да еще вывезти оттуда пять тысяч флоринов! Но Самуил не пожелал внять моим просьбам. Зато вчера, в возмещение за свой отказ, он мне посоветовал подать это прошение, соблаговолил собственноручно написать его для меня и поручился, что оно будет удовлетворено.

– Однако, – заметил Роймер, – это значит, что у вас, по-видимому, есть какие-то права на расположение Наполеона?

– У меня был дядюшка, и он погиб, служа Наполеону, потому что, дорогой, надобно вам знать, что я сам по материнской линии наполовину француз. Вот почему, будучи немцем и студентом, я тем не менее могу обратиться к императору с просьбой, отнюдь не роняя себя. Я говорю по-французски лучше, чем сам Расин. Покойный дядя был для моей матери единственной опорой. Наполеон отнял у нее эту опору, а стало быть, справедливость требует, чтобы он пришел к ней на помощь. Если он поместит ее в приют, о чем я и прошу, это избавит меня от сыновних забот и я смогу в одиночку довести до завершения исследования, которые были прерваны столь прискорбным образом вследствие недостатка средств и безвременной кончины этого немощного Фрессванста. Вы можете быть уверены, что если я пью, то отнюдь не ради низменной цели личного самоуслаждения. Я уже давным-давно не испытываю ни малейшего удовольствия, ни вообще каких бы то ни было ощущений, заливая себе в глотку безвкусные напитки простых смертных. Вишневка и абсент для меня то же самое, что молоко и мед. За исключением того особенного сорта водки, которой мне довелось испить в Ландеке и которая, должен сознаться, наполнила мое нутро неким сладостным жаром, все остальное, на мой вкус, не более чем вода. Нет, если сей перегонный куб, что имеет честь говорить с вами, продолжает усердствовать на избранном поприще, то с целью сугубо бескорыстной, во имя науки и ради чистой любви к человечеству. Теперь вам должно быть понятно, сколь важно для мира, чтобы император принял мое прошение и внял ему.

– Он его исполнит, я в этом не сомневаюсь, – сказал Роймер. – Однако, насколько я слышу, толпа кричит «Виват!».

– Неужели это едет сам великий Наполеон? – спросил Трихтер, заранее трепеща.

– Нет. Кричат только «Да здравствует Франция!». Вероятно, пока это только какие-нибудь генералы свиты или адъютанты, которые следуют впереди него.

– В добрый час! – сказал Трихтер, переводя дыхание.

– А где вы передадите ему вашу просьбу? – полюбопытствовал Роймер.

– О, место у меня уже намечено. При входе во дворец князя-примаса. Император должен прибыть туда, чтобы позавтракать и принять депутации от окрестных жителей. Двое егерей, стоящие там в цепи ограждения, большие почитатели моих талантов по части выпивки, обещали пропустить меня к великому человеку. Моя собственная робость – вот единственное, чего я боюсь. Ах! Если бы я мог напиться! Вам, верно, кажется, что я ужасно болтлив. Но если я без умолку трещу вот уж целых полчаса, то вовсе не затем, чтобы докучать вам рассказом о моих делах, а чтобы прийти в себя на случай, если мне предстоит говорить с императором. Это я устраиваю разминку своему языку, оттачиваю его, чтобы он привык к беглости и не заплетался.

Внезапно речь Трихтера оборвалась, а сам он весь затрясся.

– Ах! – пролепетал он. – Теперь-то они точно кричат «Да здравствует император!».

И в самом деле, гром приветственных кликов возвестил о приближении чудо-человека. Огромная людская масса прихлынула туда, где стояли наши двое собеседников, и поглотила их.

Смысл восторженных воплей и бурных движений толпы был очевиден, сомневаться тут не приходилось.

– На сей раз это и вправду император, – сказал странник Трихтеру. – Поспешим и мы.

И они пустились бегом в направлении дворца князя-примаса.

– Прошу вас, мой дорогой Роймер, – сказал Трихтер, – не покидайте меня, будьте рядом как можно дольше, а потом оставайтесь поблизости, не уходите. Подождите здесь, пока я вернусь. Мне надо ощущать на себе взгляд друга, пусть он придаст мне сил, когда я приближусь к грозному видению, и я нуждаюсь в дружеской руке, что поддержит меня, если я лишусь чувств.

Он без труда отыскал своих знакомцев-егерей, которые велели ему держаться подле них, чтобы пропустить его в ту минуту, когда император будет сходить с лошади.

Подоспели они вовремя, так как почти тотчас площадь, и без того похожую на муравейник, затопила настолько густая толпа, что Трихтер и Роймер, зажатые в ней, более не могли ни двинуть рукой, ни рассмотреть что-либо в непролазной людской гуще.

Трихтеру казалось, что время несется с быстротой молнии. В висках у него отчаянно стучало. Сердце в его груди трепетало, словно суденышко, тонущее в бурном море. Он страстно жаждал отказаться и от затеи с прошением, и от куска хлеба для своей матери.

У него даже мелькнула надежда, что император повернет назад, заключит мир с Россией и вернется во Францию, не заходя во дворец князя-примаса.

Вдруг грянули фанфары, загремели барабаны, и Наполеон вступил на площадь, сопровождаемый ураганом восторженных криков.