Френсис Фицджеральд - По эту сторону рая

Р о з а л и н д а. Нет, нет, я выбираю более трудный путь, более решительный. Наш брак был бы неудачей, а я неудачницей не была и не буду… Если ты не перестанешь ходить взад-вперед, я закричу!

Он снова в изнеможении опускается на диван.

Э м о р и. Поди сюда и поцелуй меня.

Р о з а л и н д а. Нет.

Э м о р и. Ты не хочешь меня поцеловать?

Р о з а л и н д а. Сегодня я хочу, чтобы ты любил меня спокойно, издали.

Э м о р и. Начало конца.

Р о з а л и н д а (в интуитивном озарении ). Эмори, ты еще очень молод. И я молода. Сейчас нам прощают наши позы, нашу дерзость, то, что мы никого не уважаем, и это нам сходит с рук. Но тебя ждет в жизни много щелчков…

Э м о р и. И ты боишься, что заодно они достанутся и тебе.

Р о з а л и н д а. Нет, не этого я боюсь. Где-то я читала одни стихи… Ты скажешь – Элла Уилер Уилкокс, и посмеешься, но вот послушай:

Э м о р и. Но мы-то не обладали!

Р о з а л и н д а. Эмори, я твоя, ты это знаешь. За последний месяц бывали минуты, когда я стала бы совсем твоей, если б ты захотел. Но я не могу выйти за тебя замуж и загубить и твою жизнь, и свою.

Э м о р и. Надо рискнуть – может, и будет счастье.

Р о з а л и н д а. Досон говорит, что я научусь его любить.

Эмори, опустив лицо в ладони, сидит неподвижно. Жизнь словно покинула его.

Любимый! Я не могу с тобой и не могу представить себе жизнь без тебя.

Э м о р и. Розалинда, мы раздражаем друг друга. Просто у нас обоих нервы не в порядке, и эта неделя…

Голос у него словно состарился. Она подходит к нему и, взяв его лицо в ладони, целует.

Р о з а л и н д а. Не могу, Эмори. Не могу я жить, отгороженная от цветов и деревьев, запертая в маленькой квартирке, и ждать тебя целыми днями. Ты бы меня возненавидел в этом спертом воздухе. И я же была бы виновата.

Снова ее ослепили неудержимые слезы.

Э м о р и. Розалинда…

Р о з а л и н д а. Ох, милый, уходи. А то будет еще труднее. Я больше не могу…

Э м о р и (лицо его осунулось, голос напряжен) . Ты думаешь, что говоришь? Значит, это навсегда?

Оба страдают, но по-разному.

Р о з а л и н д а. Неужели ты не понимаешь?

Э м о р и. Не понимаю, если ты меня любишь. Тебе страшно вместе со мной на два года смириться с некоторыми трудностями.

Р о з а л и н д а. Я была бы уже не той Розалиндой, которую ты любишь.

Э м о р и (на грани истерики) . Не могу я от тебя отказаться! Не могу, и все тут. Ты должна быть моей.

Р о з а л и н д а (с жесткой ноткой в голосе). А теперь ты говоришь, как ребенок.

Э м о р и (закусив удила). Ну и пусть! Ты нам обоим испортила жизнь.

Р о з а л и н д а. Я выбрала разумный путь, единственно возможный.

Э м о р и. И ты выйдешь за Досона Райдера?

Р о з а л и н д а. Не спрашивай. Ты же знаешь, в некоторых отношениях я уже не молода, но в других… в других я как маленькая девочка. Люблю солнце, и красивые вещи, и чтоб было весело, до смерти боюсь ответственности – не хочу думать про кухню, про кастрюли и веники. Мои заботы – это загорят ли у меня ноги, когда я летом поеду на море.

Э м о р и. Но ты меня любишь.

Р о з а л и н д а. Поэтому-то и нужно кончать. Неопределенность – это так больно. Такой сцены, как сегодня, мне больше не выдержать.

Снимает с пальца кольцо и протягивает ему. Глаза у обоих снова наполняются слезами.

Э м о р и (целуя ее в мокрую щеку). Не надо! Сохрани его, ну пожалуйста! Не разбивай мне сердце!

Она мягко вдавливает кольцо ему в ладонь.

Р о з а л и н д а (безнадежно ). Уйди, прошу тебя.

Э м о р и. Прощай…

Она бросает на него еще один взгляд, полный бесконечного сожаления, бесконечной тоски.

Р о з а л и н д а. Не забудь меня, Эмори…

Э м о р и. Прощай…

Он идет к двери, как слепой ищет ручку, находит; она видит, как он вскидывает голову, и вот он ушел. Ушел – она приподнимается, потом падает на диван, лицом в подушки.

Р о з а л и н д а. О господи, лучше умереть!

Через минуту встает и с закрытыми глазами пробирается к двери. Потом еще раз окидывает взглядом комнату. Здесь они сидели и мечтали; в этот подносик она столько раз насыпала ему спичек; этот абажур они в какое-то блаженно долгое воскресенье предусмотрительно опустили. С блестящими от слез глазами она стоит и вспоминает, потом произносит вслух:

Эмори, дорогой мой, что же я с тобой сделала!

И глубже, чем боль и грусть, которые со временем пройдут, в ней живет чувство, что она что-то потеряла – неведомо что, неведомо как.

В баре «Никербокер», на который с широкой улыбкой взирал многоцветный, веселый «Старый дедушка Коль» работы Максфилда Пэрриша, было людно. Эмори, войдя, остановился и посмотрел на часы: ему необходимо было узнать точное время, присущая ему любовь к перечням и рубрикам требовала отчетливости во всем. Когда-нибудь ему доставит смутное удовлетворение мысль, что «это кончилось ровно в двадцать минут девятого в четверг, десятого июня 1919 года». Было учтено и то, сколько времени он шел сюда от ее дома, – путь, который затем начисто выпал из его памяти.

Он пребывал в каком-то непонятном состоянии. После двух суток непрестанной нервной тревоги, без еды и без сна, завершившихся раздирающей сценой и неожиданно твердым решением Розалинды, его мозг погрузился в спасительное забытье. Он неуклюже рылся в маслинах у стола с бесплатной закуской и, когда к нему подошел и заговорил с ним какой-то человек, выронил маслину из трясущихся пальцев.

– Кого я вижу, Эмори…

Кто-то знакомый по Принстону. Фамилия? Хоть убей, не вспомню.

– Здорово, дружище, – услышал он собственный голос.

– Джим Уилсон. Ты, я вижу, забыл.

– Ну как же, Джим. Конечно помню.

– На встречу собираешься?

– Еще бы. – И тут же сообразил, что на встречу однокашников он не собирается.

– За морем побывал?

Эмори кивнул, уставясь в пространство. Отступив на шаг, чтобы дать кому-то дорогу, он сшиб на пол тарелку с маслинами, и она звеня разлетелась на куски.

– Жалость какая, – пробормотал он. – Выпьем?

Уилсон, изображая тактичность, похлопал его по спине.

– Ты уже и так набрался, старина.

Эмори в ответ только посмотрел на него, и Уилсону стало не по себе от этого взгляда.

– Набрался, говоришь? – произнес наконец Эмори. – Да у меня сегодня капли во рту не было.

Уилсон явно ему не поверил.

– Так выпьем или нет? – грубо крикнул Эмори.

Они двинулись к стойке.

– Виски.

– Мне – «Бронкс».

Уилсон выпил еще одну, Эмори – еще несколько. Они решили посидеть за столиком. В десять часов Уилсона сменил Карлинг из выпуска 15-го года. У Эмори блаженно кружилась голова, мягкое довольство слой за слоем ложилось на душевные увечья, и он без удержу разглагольствовал о войне.