Хуан Гойтисоло - Цирк

– Да, сеньор, – ответил цыган.

– Давно?

– Нет, сеньор. Минут двадцать назад…

– И куда он направился?

– Он прошел по правой стороне площади и свернул на улицу, по которой вы приехали.

– Пойдем, – сказал этот человек, хватая за руку своего товарища. – Клянусь родной матерью, я его сейчас прикончу.

– Стой, – вмешался капрал. – Без позволения властей вы не сделаете ни шагу.

– Этот тип – бандит, мошенник, убийца, – сказал человек, захлебываясь словами.

– Потише, – порекомендовал ему капрал. – Мы являемся здесь представителями власти и не потерпим никакого вмешательства. Так что успокойтесь и ждите.

Затем, повернувшись к Эредиа, он спросил:

– Все, что вы сказали этому сеньору, верно?

– Да, сеньор капрал.

– Хорошо, в таком случае… – Чтобы легче было думать, капрал стянул с головы треуголку. – Пока не явится для исполнения своих обязанностей сеньор следователь, ты, – кивнул он одному из рядовых, – останешься со сторожем на месте происшествия и, когда сеньор следователь приедет, объяснишь ему, что случилось. А мы, – заключил он, обращаясь к другому рядовому и двум незнакомцам, – отправимся в ту сторону, куда указывает свидетель. Если поспешим, мы еще сможем его настигнуть.

Остановившись перед подъездом, дети громко вызывали Уту: «Пусть вый-дет У-та… Пусть вый-дет У-та…» Наконец, под восторженный вопль ребятишек на балконе появился улыбающийся Ута в своем старом шелковом кимоно. «Возлюбленные дети мои…» Ему мешал янтарный мундштук, и он передал его Лус-Дивине. «Возлюбленные дети моей души и тела». Голову Уты украшала хлопчатобумажная феска с серебряным полумесяцем, на котором восседала сирена. Жестом, театрально повторенным тенью на залитой ослепительным светом стене, он потребовал тишины. «Тела, да, тела, ибо живот мой подобен оранжерее, и среди цветов ее мой пуп – этот тянущийся к солнцу нежный бутон – всего лишь образец, выставленный для всеобщего обозрения… (Крики: «Покажи его, Ута, покажи!») Бутон неяркий, но благоухающий, как букет… Бутон, который, сколь ни скромно его происхождение, дарит вам любовь, нежность, ласку и привязанность. (Крики: «Покажи его, Ута, покажи!») Но, – и, прижав к сердцу левую руку, он вдохновенно поднял правую, – должен ли я пожертвовать этим идеалом в угоду ненасытной алчности меньшинства? Должен ли я позволить, чтобы этот идеал поколебали те, кто под защитой изживших себя привилегий пытается высосать из народа все соки? (Крики: «Нет, Ута, нет!») Хорошо. Ваше слово – решающее. Символ моего правосудия – не обветшавшие весы, но трудолюбивая стрела компаса. (Крики: «Правильно, Ута! Вперед, Ута!») Итак, узнайте мою программу: скрипки и мед для народа; царство левкоя кончилось, отныне царствуют шербет, гладиолус, бессмертник и яд». Собравшиеся оглушительными аплодисментами выразили свое единодушное одобрение. На вызовы Ута снова вышел на балкон, Блестя голубыми глазами, высоко вскинув брови, он раскланивался, как клоун, подпрыгивая и выделывая замысловатые па, рассылал направо и налево сообщнические взгляды и улыбки, лукаво подмигивал и пожимал протянутые руки: «Ах, вы очаровательны, вам цены нет». – «Ута, Ута!» – вопили дети. В конце концов он сорвал с себя кимоно, свитер, майку и спустил трусы: «Вот мой цветок. Вот мой пуп».

Эхо затихающих аплодисментов мало-помалу поглотила тишина, и Ута снова очутился на темной пустынной улице. Издалека, с ярмарочной площади, доносилась музыка, звучавшая неправдоподобно среди спящих домов. Опершись на ограду сада, он глядел на залитую масляным светом лампочек безлюдную площадь. Сам не зная почему, он испытывал такое чувство, словно оставил позади что-то важное, связанное с ним самим и доном Хулио. Темный автомобиль затормозил на площади, и среди вышедших из него людей Ута с бьющимся сердцем узнал силуэты шофера такси и механика. Их он ни с кем не спутает.

Надо бежать. На этой улице еще не поставили фонари, и лишь лунный свет помогал ему ориентироваться. Слева выросло огромное молчаливое здание. Подойдя ближе, он узнал задний фасад Музея XIX века. Чтобы выйти из города, надо идти в этом направлении. Дальше улица переходит в проезжую дорогу, ведущую к Кварталу здоровья и холмам, поросшим остролистом, где легко спрятаться. Но чтобы добраться до них, нужно пересечь еще одну небольшую освещенную зону. После этого он сможет спокойно продолжать свой путь, не опасаясь, что его застигнут врасплох.

Почти не дыша, приблизился Ута к границе освещенного места. Ему казалось, что, миновав его, он пройдет некое магическое испытание, и, как только оно завершится, его враги выйдут из игры. Спрятавшись за олеандровым кустом, он не спеша изучал местность. В некоторых виллах, выходивших на улицу, горел свет. Чтобы не попасть в засаду, он решил делать короткие перебежки, прячась в зарослях олеандров.

Он уже приготовился совершить свой первый прыжок к ближайшему кусту, но остановился. От одного из деревьев отделилась маленькая тень; ее отбрасывало странного вида существо. На ребенке была ковбойская шляпа и кожаная курточка. Опешивший Ута увидел две кобуры, выглядывавшие из карманов его техасских штанов.

– Привет, Ута, – сказал мальчик. – Что ты тут делаешь?

Ута глядел на него, испытывая противоречивые чувства. Среди темных теней олеандров ребенок походил на маленького коварного духа. Его появление в этом уединенном месте казалось чудом.

– Ты не ужнаешь меня? – спросил он. – Я Панчо.

Ута вспомнил его наконец, но не потому, что тот назвал свое имя, а скорее потому, что тот шепелявил. Мальчик был из окружения Лус-Дивины.

– Узнаю, конечно.

– Викки шкажала мне, чтобы я поишкал Карлитоша, но его нет дома.

Они постепенно приближались к фонарю. Под фонарем ребенок обвиняющим жестом указал на пальто Уты:

– Что это такое?

– Кровь, – слабым голосом ответил Ута.

Внезапно без всякой видимой причины он почувствовал безмерную усталость, нечто вроде неодолимого отвращения к самому себе.

– Я только что совершил преступление.

– Да? – произнес ребенок. – А кого ты убил?

– Дона Хулио Альвареса.

– Вчера мы ш Карлитошем убили больше дешяти апашей…

Ужас перед собственными мистификациями вызвал у него почти физическое недомогание. С трудом переставляя ноги, Ута чувствовал, что колени его подгибаются.

– А теперь что ты делаешь?

– Я убегаю.

– Хорошо, тогда я пойду ш тобой.

Ута мучительно рылся в памяти, отыскивая исходную нить ненасытной паутины, в которой он запутался. Он был уверен, что все уладится, если отыщется начало.

– Ты куда? – спросил ребенок.

– Погоди, давай отдохнем немного.

Они уже пересекли опасную освещенную зону. Ута сел у дороги возле кустов ежевики. Панчо недовольно опустился рядом, предварительно вытащив из кармана револьверы.