Хуан Валера - Иллюзии Доктора Фаустино

– Что же у тебя за сердце такое? Ты ежедневно видишься с ним, разговариваешь, общаешься, а сердце не говорит ни да, ни нет.

– В том-то и дело, что сердце не молчит. Оно говорит одно, а голова – другое. Между ними происходят жестокие споры. Они приводят меня в отчаяние, просто убивают.

– Доверься мне, Констансита, – мягко сказала донья Арасели, привлекая к себе девушку и нежно ее обнимая.

– Я вас очень люблю, тетя, вы так добры ко мне. Я открою вам мою душу: откровенно и прямо, как на духу, расскажу вам о тех сомнениях, которые меня тревожат.

– Говори, дочка, говори.

– Не смейтесь, тетя, но я еще совсем ребенок, я неопытна и ничего не смыслю в любви. Очевидно, у любви есть свои фазы и степени. Мне кажется, что до какой-то степени я люблю кузена. Он славный, умный, образованный юноша. У него масса достоинств. Для иной девушки половины или четверти той любви, которую я к нему испытываю, вполне хватило бы, чтобы считать его своим женихом или будущим мужем. Но я слишком много рассуждаю, и, чтобы решиться на это, мне необходима любовь удвоенной или утроенной силы. Я верю, что он меня любит, но и мне нужно, чтобы он любил меня удвоенной или утроенной любовью.

– То есть как это? Не понимаю.

– Очень просто. Удвоенная или утроенная любовь – это значит любовь огромная, возвышенная. Только в этом случае наш союз был бы счастливым. И где бы мы ни жили, здесь или в Вильябермехе, мы жили бы прекрасно. Мы заботились бы о наших имениях и приумножали их. Наши дети, став хозяевами этой земли, приумножили бы ее славу. Так, в мире, любви и согласии, прошли бы мы по дороге жизни, усеянной цветами, и ничто не нарушило бы нашего спокойствия, не отравило бы волшебного, неисчерпаемого источника нашего счастья. Но без огромного чувства любви, которого, увы, у нас нет, мы были бы несчастливы, даже став мужем и женой. Я не захотела бы жить ни здесь, ни в Вильябермехе, Фаустино – тоже. Он очень честолюбив, но у него ничего нет; у меня тоже не много: отец может дать мне самое большее три-четыре тысячи дуро годовой ренты. В Мадриде на эти средства не проживешь. Допустим даже, что Фаустино – гений, чудо природы, но и тогда он вряд ли сможет заработать своими стихами, литературой и философией тысячу дуро в год. Уверена, что и этого не будет. Он может пуститься в политику, занять на полгода, на год важный пост, который непременно потеряет. Фаустино – человек особого склада, он скорее похож на певчую, чем на хищную птицу, и ему суждено быть бедняком. Можно предположить, что ему повезет, он доберется до самой высокой ступени, станет процветать, но и в этом случае сумма, которую он будет копить всю жизнь, едва ли составит двадцать тысяч дуро, то есть не превысит той же тысячи дуро годового дохода. Я не отрицаю: Фаустино может блистать в обществе, прославившись как ученый, оратор или поэт, но блеском нельзя оплатить портниху, завести модную обстановку, карсту, лошадей, драгоценности, наряды – словом, ничего такого, в чем нуждается женщина, тоже желающая блистать в обществе. Незавидная участь довольствоваться отблеском славы своего мужа. Ну, раз-другой он вытянет меня в свет, и я окажусь в обществе знатных дам. Все равно для них я выскочка, человек низкого происхождения, Они стали бы спрашивать: «А эта, кто она?», и кто-нибудь ответил бы: «Эта? Жена министра такого-то» или: «Эта? Жена доктора Фаустино». Спору нет: хуже, когда муж безвестен и его знают только по жене. Таких мужчин тоже немало. Оскорбительно и обидно, когда имя мужчины называют в сочетании с титулами жены: это муж доньи такой-то или графини такой-то. Но не менее обидно и оскорбительно обратное. С этим я никогда не смирюсь. В общем, с отцовскими деньгами, которые у меня будут, и с иллюзиями и туманными надеждами, которые в избытке у доктора Фаустино, жениться глупо, если нет страстной любви, ради которой стоит жертвовать честолюбивыми мечтами и славой и жить в каком-нибудь захолустье. Не думайте, что я не понимаю прелести такой жизни. Прекрасно понимаю и буду добиваться такой жизни всеми силами. Я сделаю все возможное, чтобы сотворить в моей душе страстную любовь. Она смирила бы во мне гордыню и подавила другие страсти. Я готова сделать все возможное, чтобы сотворить в его душе такую любовь, которая убила бы в нем честолюбие и все его ложные иллюзии. Я не обольщаюсь: кажется, мне не удастся сделать ни то, ни другое. То, что я назначала дону Фаустино свидания, разговаривала с ним, разрешала целовать руку и почти призналась ему в любви, я сделала не из пустого кокетства, но движимая жаждой любить, грезами о прелестях скромной деревенской жизни, желанием избыть другие грезы к иллюзии. Он был красноречив, пылок, нежен, но его любовь была замешена на собственных мечтах о славе. Пытаясь увлечь меня, он на все лады расписывал свои планы на будущее, разжигая тем самым и мое честолюбие. Мужчины забывают, что женской душе не чужды страсти.

– Бедная девочка! – печально, чуть не плача, воскликнула донья Арасели. – Меня поражает, изумляет и убивает то, что вы, современные девушки, все знаете наперед, все взвешиваете. В наше время было иначе.

– Тетушка, во все времена было одинаково. С другой стороны, не моя вина, что я все знаю и все взвешиваю. Я рассуждаю так, как научил меня отец. И сам жених, натура поэтическая, учит меня рассуждать точно таким же образом.

– Но ты рассуждаешь плохо и неправильно. По-твоему, чтобы не казаться судомойкой или выскочкой, достаточно иметь в кармане три-четыре тысячи дуро. Но ведь в бриллиантах и в прочей мишуре нуждаются либо дурнушки, либо дуры, чтобы привлекать всеобщее внимание. Умницы и красавицы вроде тебя завоевывают признание в обществе и блистают в свете без всяких драгоценностей и побрякушек. Разве красота не сокровище? А истинный ум – разве это не редкий бриллиант? Кто же посмеет не признать такую благородную даму, как ты, даже если у тебя не будет экипажа?

– Запомни, тетушка: в наше время – да, очевидно, и прежде – настоящую аристократию создают деньги. Без денег я буду плебейка, хотя бы и происходила от самого Сида, [72]а с деньгами – я личная дворянка, даже если бы вела свое начало от контрабандиста, лакея, работорговца или даже разбойника.

Донья Арасели еще пыталась было спорить с Констансией, но скоро отчаялась и сдалась, однако не из-за недостатка убежденности, а из-за неумения логически мыслить и правильно выражать свою мысль.

– Что же ты намерена делать? – спросила тетка.

– Если бы у меня было двадцать тысяч дуро годового дохода, – сказала Констансия, – я бы, не раздумывая, вышла замуж за кузена. Разве это не доказывает, что я его люблю? Если бы у меня ничего не было и я была бы бедна, как он, я тоже пошла бы за него, ибо он, беря меня в жены, доказал бы мне свою истинную, глубокую любовь, удовлетворил бы мое самолюбие и своим благородным поступком побудил бы меня стать такой же благородной. Но мой посредственный достаток устраняет эти две поэтические крайности и помещает меня и его в самую середину обыденной, прозаической жизни, столь мерзкой, что мне не остается ничего другого, как отказать ему, разумеется, самым деликатным образом, И поверьте мне, тетушка, Я сожалею об этом. Очень сожалею. Ведь я же люблю его – как же мне не сожалеть?