Хуан Валера - Иллюзии Доктора Фаустино

В один из приемных вечеров – это было в мае – генерал Перес вел себя особенно назойлива и дерзко. Он сетовал на то, что маркиза допускает его к себе только в дни общих приемов и не хочет встретиться с ним наедине.

– Я должен серьезно объясниться с вами, – сказал он маркизе, – это ужасно: вы вечно заняты гостями и под этим предлогом не удостаиваете меня своим вниманием. Вы даже не хотите выслушать меня. Всякий нахал прямо подходит к нам и обрывает меня на полуслове. Выслушайте меня и потом вынесете свой приговор. Это право каждого осужденного.

– Помилуйте, генерал, – отвечала Констансия, – я вас не осуждаю. Я слушаю вас, но не понимаю, на что вы жалуетесь.

– Вы обращаетесь со мной жестоко и смеетесь надо мной.

– Я и не думала смеяться над вами.

– Почему же вы не принимаете меня днем?

– Днем я принимаю только по вторникам. Приходите в любой вторник, и я вас приму.

– Вот именно: вы примете меня как любого другого.

– Какое же у вас право требовать, чтобы я принимала вас иначе?

– Неблагодарная! Разве моя любовь, моя дружба, мое восхищение вами не дают мне на это права?

– Может быть, поэтому я и должна вам отказать. Вы опасный человек, – смеясь, сказала Констансия.

– Видите, я прав. Вы смеетесь надо мной.

– Я не смеюсь над вами, но и принять вас не могу. Вы так настойчиво ухаживаете за мной, что это может вызвать всякие пересуды.

– Никто не посмеет ничего сказать. Примите меня хотя бы один раз. Ваша репутация так прочна, что вам нечего бояться.

– Послушайте, – сухо сказала Констансия, несколько задетая тем, что генерал всерьез мог подумать, будто она боится за свою репутацию. – Я прекрасно знаю, что моя репутация не может поколебаться от какого-то пустяка. Вы хотите меня видеть завтра, когда я не принимаю простых смертных? Извольте. Приходите завтра. От трех до четырех. Я велю слугам, чтобы вас впустили.

– Только меня одного?

– Только вас одного.

Сказав это, маркиза покинула генерала. Тот был доволен, хотя должен был бы сообразить, что маркиза дала согласие на свидание с целью доказать, что ее репутация не зависит от того, встретится она с ним наедине или не встретится.

Однако генерал Перес все понял по-своему и был безмерно горд. Мысленно он представлял себе ту жестокую борьбу между любовью и долгом, которая происходит в душе маркизы. То, что он получил согласие на свидание, казалось ему важной любовной победой. Мысль о том, что Констансии он был совершенно безразличен, не приходила ему в голову, напротив, он был уверен, что она горит от нетерпения встретиться с ним наедине и выслушать его признания.

И генерал пришел на свидание. Хотя с женщинами другого типа он не церемонился и вел себя как молодой Тарквиний с Лукрецией, в данном случае он понимал, с кем имеет дело, и, несмотря на свою заносчивость, вел себя с Констансией почтительно, скромно, искательно и покорно. Маркиза в изящных выражениях сказала все, что полагалось в таких случаях: что она высоко ценит генерала, испытывает к нему самые дружеские чувства, благодарит за оказанную честь, и тем не менее просит его ни на что не надеяться, так как не может его полюбить.

Отказ был сделан яснее ясного. Но тщеславие генерала не допускало этого. Он по-прежнему рисовал в своем воображении жестокие сражения между честью и долгом, любовью и целомудрием, развернувшиеся в душе Констансии. Он даже сострадал ей за тот переполох чувств, который царил в ее сердце, и в приступе благородства решил быть спокойным, осмотрительным, не кидаться очертя голову на штурм, не рубить сплеча, не предавать огню все и вся. Он принудил себя быть великодушным и милосердным, мягким, как глина, и нежным, как сироп, с тем, чтобы ежедневным деликатным нажимом одолеть Констансию.

В общем, маркизе не удалось отделаться от докучливых визитов генерала. Они раздражали ее. Гордость не позволяла ей прямо сказать генералу, чтобы он не компрометировал ее столь частыми посещениями, и не хватало духу дать понять, что они ей досаждают. С другой стороны, кузен все больше и больше завладевал ее сердцем.

Однажды после ужина, когда маркиз был занят Другими гостями, разговаривал с ними о политике, между Констансией и доктором произошел следующий разговор:

– Неужели ты считаешь меня такой легкомысленной и тщеславной и такого дурного мнения обо мне, что мог подумать, будто мне доставляют удовольствие ухаживания генерала? К чему мне эти ухаживания? Зачем мне нужен этот генерал? Тысячу раз я говорила тебе, что он мне надоел, что я не могу выносить его присутствия, а ты мне не веришь!

– Скажу тебе откровенно, кузина, – отвечал доктор, – хотя и знаю, что ты будешь сердиться: я не заметил, чтобы ты обходилась с ним сурово. Он бывает у тебя почти ежедневно, не отходит от тебя, выставляет напоказ свое обожание. Это называется дурно с ним обращаться?!

– Внешне это выглядит так. Но он сам принимает уклончивость за благосклонность, отказ – за поощрение, яд – за бальзам. Право, иногда я не вижу иного средства отвадить его, как только выставить за дверь.

– Если бы хотела, то давно бы выставила, – возразил доктор.

– Очень хочу это сделать. Ты поможешь мне?

– С превеликим удовольствием. Буду счастлив оказать услугу моей прелестной кузине, которая так добра и так ласкова со мною.

– Договорились. Я очень благодарна тебе за дружеское участие, за бескорыстную дружбу. Как ты благороден, Фаустино! У тебя есть все основания сердиться на меня, но ты не помнишь зла.

– За что же мне сердиться? Когда я вспоминаю – вот уже в течение многих лет – наше расставание там, у решетки сада, я всегда думаю, что ты была тысячу раз права. Весь горький опыт моей жизни, моя незначительность, моя нищета, крушение моих планов полностью подтверждают благоразумие и прозорливость твоего отца. Действительно, было бы безумством соединить твою судьбу с моей. Я не жалуюсь. Напротив, я благодарен тебе и храню в моем сердце сладкое воспоминание о тех слезах, которые ты пролила из-за меня, йотом тончайшем аромате, который ощутили мои губы, запечатлевшие первый и последний поцелуй на твоем чистом челе. Но хватит об этом. Вернемся к делу. Чем я могу быть полезен? Приказывай.

– Могу ли я приказывать? Я умоляю тебя завтра прийти ко мне.

– В котором часу?

– Приходи в половине третьего. Только непременно.

Констансия назначила доктору прийти за полчаса до визита генерала.

Автор или рассказчик настоящей истории – как угодно – знает, что в этом месте повествования, как и в других местах, читатель должен был почувствовать досаду против нашего главного героя и осудить его за крайнее непостоянство: то он любит Марию, то Констансию, то обеих сразу, а однажды любил даже Роситу (правда, всего несколько дней). Но пусть бросит в него камень тот, у кого в реальной жизни было меньше любовных перемен, тот, кто с большим основанием шел бы на эти перемены. Кроме того, уже с самого начала рассказа читатель должен был понять, что мы не старались сделать из доктора образец добродетели и совершенства. Мы хотели на примере доктора Фаустино показать, как пагубно сказывается на уме и воле человека то, что обычно называют иллюзиями. Концепция эта сама по себе удобна, и состоит она в убеждении, что сами наши достоинства могут указать путь к достижению любой честолюбивой мечты, что в каждом из нас сидит в зародыше великий человек, а раз так, то без труда и усилий, без всяких волевых напряжений, только за счет природных свойств можно преодолеть все препятствия и покрыть себя славой.