Хуан Валера - Иллюзии Доктора Фаустино

Она знала теперь ужасную правду, и он не мог ни утешить ее, ни оправдаться перед нею.

Чтобы как-то загладить свою вину, доктор стал более ласков с женой, более внимателен к ней, но избегал всяких объяснений. Мария делала вид, что ничего не знает об измене.

Кончилось тем, что Мария тяжело заболела и слегла в постель. Она чувствовала боли в сердце, крайнюю слабость и усталость. Грудь теснило, появилось головокружение, внутри все сжималось, мучили беспрерывные кошмары, пульс был слабый, неровный, учащенный, дыхание затрудненное, прерывистое. Во время болезни красота ее стала еще более одухотворенной. Хотя в волосах появились седые пряди, глаза сделались более живыми и блестящими, а на щеках появился лихорадочный румянец.

Сердце порой колотилось так сильно, что казалось, будто вся грудь сотрясается от его мощных, гулких, неровных ударов; иногда оно почти останавливалось, и тогда больная впадала в обморочное состояние. При этом разум ее оставался ясным, словно какое-то чудодейственное пламя озаряло его.

Доктор Кальво прописал покой, укрепляющее питье, горчичники к ногам. Из гомеопатических средств он назначил ignatia, puisâtila и фосфорную кислоту. Слабое состояние больной делало, по его мнению, противопоказанными кровопускание и пиявки, В конце концов он должен был сказать дону Хуану, что болезнь неизлечима и остается только уповать на волю божью.

Мрачные предсказания доктора сбывались, и Мария как добрая христианка исповедалась, причастилась и ждала своего часа. Дочь и дядя, стоявшие подле нее, едва сдерживали рыдания.

Дон Фаустино стоял на коленях у ее изголовья, мрачный, печальный, молчаливый, с сухими глазами. Он не решался взять руку умирающей и не осмеливался смотреть на нее. Охваченный стыдом и ужасом, он не поднимал на нее глаз.

Мария сделала последнее усилие и одарила мужа такой ангельской улыбкой, таким добрым и нежным взглядом, что и он посмотрел на нее глазами, полными благодарности и раскаяния. Сделав еще одно усилие, Мария протянула ему руку, он взял ее и благоговейно поцеловал, И слезы, которые кололи его внутри, как острые ледышки, растаяли, потекли из глаз и оросили руку Марии.

Слабым и тихим голосом, так, что только он один и мог ее слышать, Мария сказала:

– Я все знаю. Все видела. Все слышала. Я слышала, как ты сказал, что ненавидишь меня, но не могла и не могу этому поверить. Ты сказал это в припадке безумия. Я прощаю тебя. Я люблю тебя. Благословляю тебя. Люби меня. Не терзай себя, не вини. Живи для нашей дочери. Она чиста и благородна – ангельская душа. Это нить, которая связывает наши души. Живя для нее, ты будешь жить и для меня. Она соединила нас прочно, как никогда. Наши брачные узы вечны, и они не должны порваться. Я жду тебя там…

И не было больше ни вздохов, ни судорог, ни конвульсий: дух Марии тихо и покойно, не причиняя ей ни боли, ни страдания, словно покидая плен и обретая свободу, покинул ее прекрасное тело и отлетел в лучший мир.

Усталое сердце не выдержало. Сначала оно ровно расширилось, движимое прощением, но у него не хватило сил сжаться и послать кровь по артериям. Бег крови остановился навсегда.

Дон Фаустино еще слышал чарующий любимый голос, который его прощал и благословлял, вселяя в его душу новые надежды, и тогда он подумал о боге, который простит его, ибо он сам добьется прощения, потому что уже видит путь к совершенству, и у него появилась уверенность, что он мужественно одолеет все препятствия и вступит на утерянную было дорогу истины.

Но Мария умерла, голос ее угас, потух факел, который мог осветить ему путь, и прежние сомнения стали одолевать доктора Фаустино.

«Если я совершил низкий поступок, если я низкий человек, то я буду винить и корить себя вечно, если жизнь вечна. Это будет сущий ад, от которого нет спасения. Если я буду существовать как личность, как индивидуум, то вместе со мной пребудет и эгоизм, который есть сущность моей личности. Нет, это невозможно! Все дурное, эгоистичное, нечистое непременно должно умереть. И пусть останется на веки вечные только то, что составляет лучшую часть нас самих. Марии был чужд эгоизм, вся она – преданность и самопожертвование. Так же, как когда-то она стала моею, так она приняла и смерть: самозабвенно, всем существом. Какая часть ее души будет пребывать там? Вся, целиком. Такой принял ее бог в свое лоно. Она слилась с вечным, абсолютным, божественным».

Потом доктор сухими глазами пристально смотрел на труп Марий. Это была еще прекрасная женщина, и он подумал о том, как будет распадаться, разлагаться ее красивое тело в вонючей, гнилой жиже. Внезапная нервная дрожь была ответом на эти жестокие мысли, не смягченные верой.

И доктор разразился ужасным смехом.

Дочь и дон Хуан бросились к нему. Но было уже поздно. Доктор устремился в спальню. На комоде лежал револьвер. И раньше, чем кто-либо успел удержать его, он вставил дуло в рот, прижал к нёбу и спустил курок.

Дон Фаустино бездыханный упал на пол. Смерть наступила мгновенно.

Ирене, стоя на коленях и возведя глаза к небу, молилась за всех.

Дон Хуан Свежий был потрясен, ошеломлен и совершенно убит случившимся, несмотря на все свое жизнелюбие.

Ирене, пораженная в самое сердце, пережив весь этот ужас, потеряв всякий интерес к мирской жизни, нашла утешение в молитвах. Душа ее была отдана теперь богу; от эфемерной, фальшивой жизни она ничего уже не ждала, кроме огорчений. Серафинито мало сказать любил Ирене – обожал ее. Он был теперь в Мадриде, где изучал право. Ирене любила его как брата.

Ни глубокая печаль славного юноши, ни просьбы и увещевания дона Хуана не могли отвратить девушку от принятого решения.

Через два месяца после смерти отца дон Хуан и Серафинито отвезли ее в Авилу, где она стала монахиней монастыря святого Иосифа, основанного святой Тересой. [123]После посвящения и пострига она вступила в орден босых кармелиток, без сожаления сменив блага и наслаждения мирской жизни на суровую епитимью.

Такова печальная история, которую поведал мне дон Хуан Свежий в отсутствие Серафинито – он не хотел расстраивать молодого человека.

Мораль, которую дон Хуан извлекал из этого рассказа, состояла в том, что нынешнее воспитание порождает множество людей тщеславных, заносчивых, честолюбивых, начиненных абсурдными планами – он и называл их иллюзиями, – ни во что не верящих и ни на что не способных, ни на добро, ни на зло.

– В наше время, – часто говорил он, – полным-полно докторов Фаустино

.

Так сказал древний-поэт сатирик.

Однако, когда разговор заходил о доне Фаустино, дон Хуан всегда присовокуплял – то ли из любви к нему, то ли это было действительно так, – что доктор по природе своей был благороднейшим и добрейшим человеком, но воспитание и среда испортили его.