Татьяна Стрыгина - Рождественские рассказы зарубежных писателей

– Я знаю, папа, – отозвалась Эффи, явно гордясь своей осведомленностью.

– …когда в комнату вошел мой дядюшка – ну ни дать ни взять Синтрам, которого по пятам преследуют Смерть и Тот, Другой. Кажется, именно эту чепуху ты читала мне на днях, верно, Эффи?

– Это не чепуха, милый папа, – горячо возразила Эффи, и я готов был расцеловать сестренку за заступничество, потому что это и впрямь не чепуха.

– Беру свои слова назад, – улыбнулся отец и добавил, оборачиваясь к матушке: – Твое влияние, дорогая; мои дети настолько серьезны, что даже шутку принимают за чистую монету. Как бы то ни было, для дяди время шуток миновало. Если он походил не на Синтрама, так на Того, Другого. «Дороги обледенели – то есть завалены снегом, – сообщил бедняга. – Осталась последняя бутылка портвейна, и что скажет капитан Кокер… боюсь, я и сам знаю, что он скажет, да только лучше бы мне не знать! Проклятая погода! Прости меня Господи – да, я понимаю, что ругаться грешно, но тут и святой из себя выйдет – верно, мальчик мой?»

«Что вы мне дадите за дюжину бутылок портвейна, дядя?» – ответствовал я. «Что я тебе дам? Да забирай хоть Кулвервуд, мошенник!» – «Идет!» – воскликнул я. «Ну, то есть, – пролепетал дядя, – то есть… – и он побагровел, словно труба одного из ненавистных ему пароходов, – то есть, знаешь ли, при условии… Оно несправедливо было бы по отношению к леди Джорджиане, верно? Сам посуди – если она возьмет на себя труд, знаешь ли… Ты меня понимаешь, мальчик мой?» – «Вы абсолютно правы, дядя», – заверил я. «Ага! Я вижу, ты – прирожденный джентльмен, так же как и твой отец; уж ты-то не станешь ставить человеку подножку, ежели он оступился», – вздохнул дядя. Ибо милейший старик отличался такой щепетильностью в вопросах чести, что сквозь землю готов был провалиться: дал опрометчивое обещание, не оговорив сперва исключения! Исключение, сами знаете, ныне владеет Кулвервудом, и дай ему Боже!

«Разумеется, дядя, – отозвался я, – как водится между джентльменами! Однако хотелось бы мне довести шутку до конца. Что вы мне дадите за дюжину бутылок портвейна, что помогли бы помочь вам перебиться в день Рождества?»

«Что я дам? Я дам тебе, мальчик мой… – Тут дядюшка вовремя прикусил язык, как человек, один раз уже обжегшийся. – Ба! – фыркнул он, разворачиваясь спиной и направляясь к двери, – что пользы шутить о серьезных вещах?»

Дядя удалился. И я его не задержал. Ибо я уже слышал, что сообщение с Ливерпулем прервано из-за снежных заносов: ветер и буря не прекращались с той самой ночи, о которой я вам рассказал. Тем временем я так и не набрался храбрости сказать одно-единственное словечко вашей матушке – прошу прощения, я имел в виду мисс Торнбери.

Настал день Рождества. На дядю было страшно смотреть. Друзья не на шутку встревожились, опасаясь, не захворал ли старик. Бедняга передвигался отрешенно и неуверенно, словно акула, заглотившая наживку, а то вдруг начинал метаться, словно загарпуненный кит. Кошмарный секрет не давал ему покоя: сознаться старик не смел, однако роковой час, когда тайное станет явным, неумолимо приближался.

Внизу, в кухне, ростбифу и индейке воздавали по заслугам. Наверху, в кладовой – ибо леди Джорджиана не гнушалась домашним хозяйством, ровно так же как и ее дочь, – дамы трудились не покладая рук; а я бегал от дяди к племяннице и от племянницы к дяде, чудом успевая услужить обоим. Индейку и мясо подали на стол и порядком объели, прежде чем я счел, что настал мой звездный час. Снаружи завывал ветер, с легким шорохом снежные хлопья ударялись в стекла. Я жадно наблюдал за генералом Фортескью, который презирал и херес, и мадеру даже за ужином, и на шампанское покусился бы не больше, чем на подслащенную воду, но запивал портвейном и рыбу, и сыр – без разбора; жадно наблюдал я, как содержимое последней бутылки, переместившись в прозрачный графин, неумолимо убывало. Бесстрашный рулевой подавал генералу Фортескью стакан за стаканом; хотя, ежели бы выбор предоставили ему, бедняга охотнее пошел бы на абордаж французского судна, нежели стал бы дожидаться последствий. Дядюшке кусок в горло не шел, и физиономия его не вытягивалась с переменой каждого блюда только потому, что вытянуть ее еще хоть на дюйм смогла бы разве что смерть. В моих интересах было довести дело до определенной черты, дальше которой идти уже не стоило. В то же время мне ужасно хотелось поглядеть, как мой дядя сообщит о случившемся, нет, откроет позорную тайну: в его доме, в день Рождества, для старейших друзей, приглашенных разделить праздничные увеселения, не осталось ни бутылки портвейна!

Я дотерпел до последнего – и вот мне померещилось, что адмирал уже открыл рот, словно вытащенная из воды рыба, дабы во всем признаться. В горести столь ужасной он даже не посмел довериться жене. Тут я притворился, что уронил салфетку, поднялся поискать ее, подкрался к дядюшке сзади и шепнул ему на ухо: «А сейчас что вы мне дадите за дюжину портвейна, дядя?» – «Ба! – воскликнул он. – Я словно на раскаленных угольях; не мучай меня!» – «Я серьезно, дядя».

Адмирал резко обернулся, в глазах его внезапно вспыхнула безумная надежда. Осушив чашу страданий до дна, бедняга готов был поверить в чудо. Но он не проронил ни слова – только глядел во все глаза.

«Вы отдадите мне Кейт? Мне нужна Кейт», – прошептал я.

«Отдам, мальчик мой. То есть если она сама возражать не станет. Я имею в виду, при условии, если ты добудешь самый настоящий светлый портвейн!»

«Разумеется, дядя, честью клянусь! В бурю хорош любой порт… и портвейн тоже», – отозвался я, дрожа всем телом, от каблуков до прочих деталей туалета, ибо в результате я был уверен только на треть.

Джентльмены, сидящие рядом с Кейт, в тот момент отвлеклись, каждый – на соседку по другую руку. Я подошел к ней сзади и зашептал ей на ушко, в точности как дяде, вот только слова я выбрал другие. Может быть, выпитое шампанское придало мне храбрости; может быть, авантюра меня раззадорила; может быть, сама Кейт вдохновила меня на подвиги, словно богиня древности, неким непостижимым для меня образом. Как бы то ни было, я сказал ей: «Кейт (а мы уже тогда называли друг друга по имени), в погребке у дяди не осталось ни бутылки портвейна. Вообразите себе, в каком состоянии окажется генерал Фортескью! Бедняга, чего доброго, захмелеет от жажды! Вы не поможете мне отыскать бутылку-другую?»

Кейт тотчас же поднялась с места, зарумянившись, словно белая роза – нежно-нежно, едва уловимо! Наверное, никто этого не заметил, кроме меня. Но от моего взгляда не ускользало ничто – даже тень локона на щечке.

Мы вышли в холл; громко завывал ветер, тут и там подрагивало и вспыхивало пламя свечей; свет и тень попеременно ложились на старинные портреты, памятные мне с детства – ибо ребенком я, бывало, придумывал, с какими словами обратились бы ко мне эти дамы и джентльмены, если бы кому-то пришло в голову выйти из рамы.