Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)

Прохожих им встречалось мало, даже когда они вышли из уединенного района Дома с Семью Шпилями в самую многолюдную и шумную часть города. Блестящие от влаги неровные тротуары, усеянные лужами; зонты, демонстративно выставленные в витринах, словно жизнь и торговля теперь вращались лишь вокруг дождя; влажные листья конских каштанов и вязов, сорванные штормовым ветром и разбросанные вокруг; неприглядные кучи грязи посреди улиц, которым постоянный полив совершенно не шел на пользу, – таковы были определяющие черты крайне мрачной картины. Что до проявлений человеческой жизни, то слышалось поспешное тарахтение кэбов или карет, чьи возницы кутались в непромокаемые плащи; одинокий старик, мокрый и грязный, словно только что вынырнул из канавы, брел вдоль нее и шевелил палкой мокрый мусор в поисках ржавых гвоздей; два торговца у двери почты ждали, в компании издателей и разных политиков, запоздавших писем; отставные капитаны выглядывали из окон страховой компании, глядели пустыми глазами на опустевшую улицу, проклинали погоду, возмущались дефицитом, обменивались новостями и местными сплетнями. Какое сокровище досталось бы этим сплетникам, догадайся они о секрете, который уносили с собой Хепизба и Клиффорд! Но два их силуэта привлекли меньше внимания, чем юная девушка, которая слишком высоко приподняла юбки, шагая по лужам. Если бы день был солнечным и радостным, им не удалось бы пройти по улицам без оскорбительных комментариев. Но они словно сливались с мрачной сырой погодой, а оттого не притягивали взгляды, а таяли в сером мраке забвения, как только исчезали из вида.

Бедная Хепизба! Если бы она могла это осознать, ей стало бы чуть спокойнее, поскольку среди всех иных забот, как ни странно, ее терзала совершенно женская печаль старой девы, вызванная ощущением неприглядности своей внешности. А потому она пыталась еще больше сжаться и сгорбиться, словно в надежде, что люди увидят лишь плащ с капюшоном, потрепанный и ужасно полинявший, который плывет в штормовых ветрах сам по себе!

Они шагали, а чувство нереальности и непонятности все продолжало сгущаться вокруг нее, настолько пропитывая все ее тело, что Хепизба едва ощущала свои руки. Уверенность в чем угодно была бы лучше этого ощущения. Она шептала себе снова и снова: «Я не сплю? Я не сплю?» – и иногда подставляла лицо холодному ветру, чтобы хлесткие его порывы подтвердили, что она не спит. Либо то была цель Клиффорда, либо простое совпадение, но они оказались под арочным входом в большое здание из серого камня. Широкое пространство под высоким потолком было частично заполнено дымом и паром, которые поднимались вверх, подобно тяжелым тучам в небе. Поезд уже готовился отойти, локомотив фыркал и испускал пар, как застоявшийся жеребец, готовый сорваться с места; звонок призывал поторопиться, как чудесный призыв жизни, ускоряющей свой бег. Без вопросов и промедлений, с неодолимой решительностью, если не безрассудностью, которая так странно им завладела, охватив и Хепизбу, Клиффорд подвел ее к вагонам и помог войти. Прозвучал сигнал, двигатель задышал чаще и короче, поезд тронулся, и, в числе сотен других пассажиров, два непривычных к движению путешественника понеслись прочь со скоростью ветра. В конце концов, после столь долгой отстраненности от всех действий и радостей мира, их захватило великое течение человеческой жизни и смыло, согласно велению самой судьбы.

Все еще одержимая мыслью о том, что ни одно происшествие, включая визит судьи Пинчеона, не было реальностью, отшельница из Дома с Семью Шпилями пробормотала брату на ухо:

– Клиффорд! Клиффорд! Это не сон?

– Сон, Хепизба? – переспросил он, едва не рассмеявшись ей в лицо. – Наоборот, вся моя предыдущая жизнь была сном!

Взглянув в окно, они могли наблюдать, как мимо проносится мир. За полями внезапно возникала деревня, но стоило им сделать пару вдохов, и она исчезала, как будто проглоченная землетрясением. Шпили церквей словно плыли над фундаментами, за ними скользили пологие холмы. Все пребывало в движении, лишившись векового покоя и обретя скорость урагана, который несся в противоположную поезду сторону.

В вагоне текла обычная для всех поездов внутренняя жизнь, мало чем привлекательная для других пассажиров, но полная новизны для двух странным образом освободившихся узников. Для них было изрядным новшеством уже то, что пятьдесят человек оказались так близко к ним, под одной длинной узкой крышей, увлекаемые той же могучей силой, которая подхватила их самих и унесла прочь. Казалось буквально чудом, что все эти люди тихо сидят на своих местах, в то время как ради них трудится шумная мощь парового двигателя. Некоторые, прикрепив билеты к шляпам (эти путешествовали давно, и им еще предстояло одолеть сотни миль железной дороги), погрузились в глубины английских приключенческих романов и памфлетов, пребывая в воображаемой компании герцогов и графов. Другие, чей путь лежал не так далеко, коротали время за чтением дешевых газет. Компания из нескольких девушек и одного молодого человека, сидящих друг напротив друга, развлекалась игрой в мяч. Они перебрасывали его друг другу, сопровождая каждый бросок взрывами жемчужного смеха, который мог бы измеряться милями, поскольку поезд летел вперед куда быстрее мячика, оставляя за собой след их радости и унося конец игры далеко от ее начала, под совершенно иное небо. Мальчишки с яблоками, печеньем, конфетами, свертками с разнообразными леденцами – всем, что напомнило Хепизбе ассортимент оставленной лавочки, – появлялись на каждой остановке, стараясь как можно быстрее продать свой товар и сойти, чтобы не унестись вместе с ним в далекие края. Постоянно входили новые люди. Старые знакомые, – которые успевали стать таковыми, учитывая безумную скорость событий, – постоянно убавлялись. То тут, то там, посреди суеты и гама, кто-нибудь обязательно засыпал. Сон, игра, торговля, веселое или мрачное чтение, общее неизбежное продвижение вперед! То была сама жизнь!

От природы тонкие чувства Клиффорда обострились еще больше. Он ловил оттенки происходящего и отражал их в своей душе еще более живыми, но смешанными, однако, с бледными и зловещими красками. Хепизба же, наоборот, ощущала себя еще более отстраненной от человечества, нежели в уединении, которое так недавно покинула.

– Ты несчастлива, Хепизба, – сказал он сестре доверительным тоном. – Ты думаешь о том мрачном старом доме и о кузене Джеффри, – при звуке этого имени Клиффорд содрогнулся, – о кузене Джеффри, который сидит там совсем один! Прислушайся к моему совету, следуй моему примеру, позволь всем этим вещам уйти прочь. Мы здесь, мы в мире, Хепизба, – посреди кипящей жизни! – в кругу человеческих собратьев! Позволь себе и мне ощутить счастье! Стань счастливой, как те милые юные девушки, которые играют в мяч!