Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)

Но слишком скоро тяжкий земной кошмар напомнил им о своем существовании.

– Слушайте! – прошептала Фиби. – Кто-то подходит к двери со стороны улицы!

– Давайте же выйдем навстречу миру! – сказал Холгрейв. – Слухи о том, что судья приходил сюда, и о побеге Хепизбы и Клиффорда уже, несомненно, распространились и привели к нам расследование от властей. У нас нет способа этого избежать. Давайте же отворим им дверь!

Но, к их общему удивлению, прежде чем они дошли до парадного входа, – даже прежде чем вышли из комнаты, в которой произошел предыдущий их разговор, – они услышали шаги в дальнем коридоре. Следовательно, дверь, которую они считали надежно закрытой – а Холгрейв даже видел ее закрытой, в то время как Фиби безуспешно пыталась войти, – наверняка была открыта снаружи. Звуки шагов не были резкими, громкими, решительными и настойчивыми, как полагалось бы чужакам, которые силой проникают в жилища, где их не ждут, но не смеют перечить. Шаги были едва слышны, как свойственно персонам ослабленным или усталым, и слышалось также бормотание двух голосов, знакомых обоим слушателям.

– Возможно ли это? – прошептал Холгрейв.

– Это они! – ответила Фиби. – Слава Богу! Слава Богу!

И затем, словно в ответ на искреннее облегчение Фиби, они более четко расслышали голос старой Хепизбы:

– Слава Богу, брат мой, мы с тобой дома!

– Ну что ж! Да! Слава Богу! – ответил Клиффорд. – Жуткий дом, Хепизба! Но ты правильно сделала, что привела меня сюда. Стой! Дверь в приемную открыта. Я не могу мимо нее пройти! Позволь мне уйти и отдохнуть в беседке, где раньше я – о, какими же давними кажутся те времена после всего, что на нас обрушилось! – где раньше я был так счастлив с маленькой Фиби!

Но дом был не настолько мрачен и ужасен, как представлялось Клиффорду. Они не успели разойтись – по правде говоря, они так и застыли в проходе, с усталостью после достижения прежней цели, но без уверенности в своей следующей, – когда Фиби выбежала им навстречу. Увидев ее, Хепизба разразилась слезами. Все это время она спотыкалась под бременем невыносимой ответственности и боли, и вот наконец могла передать свою ношу в другие руки. Впрочем, у нее не осталось сил что-либо передать, она лишь перестала сгибаться под ношей, вернув управление Фиби. Клиффорд оказался более стойким.

– Это же наша малышка Фиби! Ах! И Холгрейв с ней! – воскликнул он, глядя на них с добротой и глубоким пониманием, и улыбкой, чудесной, милой, но все же грустной. – Я думал о вас обоих, когда мы шагали по улице и заметили, что Букет Эллис уже цветет. И райский цветок расцвел в этом старом и мрачном доме!

Внезапная смерть столь выдающегося представителя общества, каким был почтенный судья Джеффри Пинчеон, стала сенсацией (по крайней мере, в кругах, близких к покойному), шум которой не стихал целую неделю.

Стоит, однако, заметить, что в числе всех событий, составляющих биографию человека, едва ли есть одно, по крайней мере, обладающее такой же важностью, с которым общество примиряется так же полно, как со смертью. В большинстве остальных случаев и ситуаций человек, живущий среди нас, существует в ежедневном круговороте дел и потому вызывает бесконечное количество мнений и оценок. После его кончины остается лишь пустота, крошечное завихрение – очень маленькое, в сравнении с широтой всепоглощающей воронки мирских дел, – и пара пузырьков, которые вырываются из темных глубин на поверхность. Что касается судьи Пинчеона, то способ и обстоятельства его кончины, с первого взгляда столь странные, могли обеспечить ему куда более долгую память, чем удостаиваются иные выдающиеся люди. Но когда стало ясно и подтверждено высокими чинами, что смерть его была совершенно естественной и – за вычетом маловажных мелочей, вроде врожденного характера его болезни, – ничем выдающимся не отличалась, публика со свойственной ей поспешностью поспешила забыть, что он вовсе существовал. Иными словами, тема смерти почтенного судьи устарела еще до того, как газеты округа нашли время поместить на своих страницах колонки с соболезнованиями или даже напечатать хвалебный некролог.

И все же в сумерках мест, где этот выдающийся человек появлялся при жизни, тек тайный ручеек разговоров, шокирующим подробностям которых не место на шумных улицах. Довольно странно, как факт человеческой смерти зачастую дает людям лучшее представление о его характере, добром или же злом, нежели все его деяния при жизни среди тех же знакомых людей. Смерть является столь искренним фактом, что обличает любую фальшь, выдает всю пустоту характера, это пробирный камень [57], который доказывает чистоту золота и обнаруживает позор простого металла. Если бы покойный, каким бы он ни был при жизни, вернулся через неделю после своей смерти, он неминуемо обнаружил бы, что его место на шкале общественного восприятия неминуемо стало выше или ниже по сравнению с прежним его положением. Но пересуды или скандалы, которых он когда-то избежал, теперь свелись к событиям тридцати-или сорокалетней давности, ко времени предполагаемого убийства дяди покойного судьи Пинчеона. Медицинское заключение о его собственной недавней и прискорбной кончине почти полностью уничтожило саму мысль о том, что тогда произошло именно убийство. И все же, как показали записи, некоторые обстоятельства старого дела безошибочно указывали на присутствие некоего человека в частных апартаментах старого Джеффри Пинчеона в момент его смерти или сразу же после него. Его стол и личные ящики в комнате, прилегающей к спальне, были обысканы, деньги и ценные веши пропали, а на простынях старика обнаружился след окровавленной ладони. Благодаря крепко скованной цепи умозаключений вина за ограбление и убийство была возложена на Клиффорда, который жил тогда вместе с дядюшкой в Доме с Семью Шпилями.

Откуда бы она ни возникла, теперь воцарилась теория, пересмотревшая минувшее дело и полностью исключившая мыль об участии и вине Клиффорда. Многие утверждали, что сама история и новое объяснение фактов, так долго считавшихся крайне таинственными, были получены дагерротипистом от одного из месмерических провидцев, которые в наши дни столь странным методом смотрят на дела человеческие, однако могут посрамить любое острое зрение теми чудесами, которые видят, не открывая глаз.

Согласно новой версии, судья Пинчеон, столь безупречный во времена нашей истории, в юности отличался неисправимым разгильдяйством. Грубая природа, животные инстинкты, как часто это бывает, опередили в развитии все интеллектуальные качества и силу характера, которыми он так отличался впоследствии. Он показал себя как дикий, распутный, пристрастившийся к низким удовольствиям, едва ли не законченный хулиган, безрассудный транжира, у которого не было иных источников средств, кроме щедрости дядюшки. Его поведение привело в итоге к тому, что привязанность старого холостяка, когда-то столь сильная, охладела. Затем утверждалось – однако, насколько подобное свидетельство отвечает требованиям суда, мы не беремся судить и расследовать, – что в одну из ночей сам дьявол подбил юношу обыскать комнаты своего дяди, к которым он мог подобраться, не вызывав ничьих подозрений. Во время этого преступного занятия его вспугнула открывшаяся дверь спальни. За ней стоял старый Джеффри Пинчеон в своей пижаме! Изумление от такого открытия, возбуждение, испуг и ужас привели к удару – болезни, к которой старый холостяк имел наследственную предрасположенность; он словно подавился своей кровью и рухнул на пол, ударившись виском об угол стола. Что было делать? Старик наверняка был мертв! Помощь подоспела бы слишком поздно! Какое несчастье, что смерть пришла слишком рано, но ведь вернувшееся к старику сознание могло принести с собой воспоминания об унизительном ограблении, за которым он застал своего собственного племянника!