Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)

Завершив эту мрачную перемену, она протянула руку к Перл.

– Теперь ты узнаешь свою маму, дитя? – спросила она вкрадчиво, но без просительного тона. – Теперь ты перейдешь ручей, признаешь свою мать, когда она вновь надела свой позор, когда она снова стала печальной?

– Да, теперь да! – ответила девочка, перепрыгивая ручей и обнимая Эстер обеими ручками. – Теперь ты действительно моя мама! А я твоя маленькая Перл!

В порыве нежности, что так редко случалась с ней, она пригнула голову матери и расцеловала ее в лоб и щеки. Но затем – поскольку странная необходимость всегда толкала это дитя испортить любой момент утешения обязательным уколом боли – Перл поцеловала и алую букву.

– Это нехорошо, Перл! – сказала Эстер. – Показав мне немного любви, ты тут же меня высмеяла!

– А почему священник там сидит? – спросила Перл.

– Он ждет, когда ты поздороваешься, – ответила ее мать. – Иди же и прими благословение! Он любит тебя, моя маленькая Перл, и любит твою маму тоже. Разве ты можешь его не полюбить? Иди же, он хочет познакомиться с тобой!

– Он любит нас? – спросила Перл, проницательно вглядываясь в лицо матери. – А он отправится с нами назад, чтобы мы рука об руку, все втроем вошли в город?

– Не сейчас, дитя, – ответила Эстер. – Но в ближайшем будущем он будет держать нас за руки. У нас будет дом и собственный камин, ты будешь сидеть у него на колене, и он научит тебя многим вещам, и будет любить тебя искренне. Ты полюбишь его, разве нет?

– А он всегда будет прижимать руку к сердцу? – требовательно спросила Перл.

– Глупое дитя, ну что это за вопрос! – воскликнула ее мать. – Иди и проси благословения!

Однако под влиянием ревности, которую инстинктивно испытывают все избалованные дети к опасным соперникам, или же из-за неизвестного каприза своей странной натуры Перл никак не желала идти к священнику. Только силой мать смогла подвести ее к нему, упирающуюся и демонстрирующую свое нежелание странными гримасами, которых у нее с самого детства было великое множество. Перл могла превращать свою подвижную физиономию в огромное разнообразие разных лиц, и каждое из них светилось лукавством. Священник – болезненно смущенный, но хранящий надежду, что поцелуй может стать талисманом, который обеспечит ему детское расположение, – склонился вперед и коснулся губами ее лба. Но от этого Перл тут же вырвалась из рук матери и, подбежав к ручью, склонилась над ним и окунала в него лоб, пока бегущая вода не смыла и не растворила нежеланный поцелуй. Там она и осталась, молча гладя на Эстер и на священника, которые обсуждали и согласовывали шаги, которые следовало предпринять в их новом положении для достижения скорой цели.

Итак, судьбоносный разговор подошел к концу. Ложбину следовало покинуть в одиночестве, среди темных старых деревьев, которые на множестве языков будут долго шептаться о том, что произошло, и ни один смертный этого не узнает. Меланхоличный ручей добавит еще один рассказ к той тайне, что уже омрачала его маленькое сердце, и будет все так же журчать и булькать, ничуть не изменив тона, который хранил уже много веков.

Когда священник ушел, опережая Эстер Принн и маленькую Перл, он бросил взгляд назад, надеясь, что обнаружит некие слабые очертания матери и ребенка, медленно растворяющиеся в сумерках леса. Столь резкой была перемена в его жизни, что он никак не мог поверить в ее реальность. Но Эстер в своем сером платье все еще стояла у поваленного дерева, которое в незапамятные времена рухнуло от неведомой силы природы, а затем поросло густым мхом, чтобы двое обреченных нести тяжкое земное бремя смогли посидеть рядом и обрести целый час отдыха и утешения. И там же была Перл, танцующей походкой шагавшая от ручья, – теперь, когда незваный третий лишний ушел, – чтобы занять свое место рядом с матерью. Значит, священник не спал и это был не сон!

Чтобы освободить сознание от смутности и двойственности впечатления, досаждавших ему странной тревогой, он вспоминал и более тщательно определял планы отъезда, которые они с Эстер предварительно наметили. Решено было, что Старый Свет, с его городами и толпами, станет для них более надежным пристанищем и убежищем, нежели дикие места Новой Англии или всей Америки, с альтернативой в виде индейского вигвама или немногочисленных поселений европейцев, разбросанных вдоль побережья. Даже не учитывая здоровья священника, неподходящего для трудностей лесной жизни, его врожденные таланты, культура, само развитие личности позволяло ему ощутить себя дома лишь в окружении утонченности и цивилизации, ведь чем выше степень развития, тем больше она подходит тонкой душевной натуре. Выбору способствовало также присутствие корабля в гавани – одного из тех общеизвестных и частых в те времена морских судов, которые не вполне законно, но безнаказанно все же бороздили поверхность морей. Этот корабль недавно прибыл из Испанского Мэйна и через три дня должен был отправляться в Бристоль. Эстер Принн, чье призвание самопосвященной сестры милосердия познакомило ее с капитаном и командой, могла взять на себя договоренность о проезде для двух взрослых и ребенка и полной секретности, к которой вынуждали обстоятельства.

Священник с немалым интересом уточнил у Эстер точное время, в которое ожидался отход корабля. Выходило, что на четвертый день, считая от нынешнего.

– Удивительная удача! – сказал он тогда себе. Но причину, по которой преподобный посчитал это столь удачным обстоятельством, мы пока что помедлим пояснять. И все же, чтобы ничего не утаить от читателя, отчасти причиной было то, что на третий день преподобный должен был читать Выборную проповедь; и, поскольку подобное событие завершало почетную эпоху в жизни священника Новой Англии, он не мог бы выбрать более подходящего случая и времени для завершения профессиональной карьеры.

– По крайней мере, они смогут сказать обо мне, – думал этот примерный служитель Господа, – что я не оставил свой пост, не исполнив или плохо исполнив доверенное мне дело!

Сколь печально было, что настолько выдающийся и проницательный человек так заблуждался в своем самоанализе! Мы говорили, и все еще можем сказать, и худшие вещи о нем, но никогда еще о столь жалкой слабости, о бесспорных, хотя и неявных признаках коварной болезни, уже долгое время пожиравшей его подлинную личность. Нет человека, который мог бы в течение долгого времени являться публике с одним лицом, а наедине с собой оставаться с другим и в итоге не запутаться в том, какое же из лиц истинно.

Расстройство чувств, в котором пребывал мистер Диммсдэйл после разговора с Эстер, наделило его непривычной физической энергичностью и торопило, подталкивало к городу. Тропинка в лесу казалась ему теперь более дикой, природных препятствий на ней обнаружилось больше, а путь, протоптанный человеческими шагами, стал менее ясен, чем помнилось священнику по дороге из поселения. Но он перепрыгивал лужи, прорывался сквозь разросшийся подлесок, взбирался на холмы и опускался в распадки, преодолевал все трудности на пути с неустанной живостью, которая его самого поражала. Он не мог припомнить, как медленно, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание, он плелся по этой же дороге всего лишь два дня назад. Подходя к городу, он отметил перемену в нескольких знакомых объектах. Похоже, не только вчера, не день, не два, но множество дней, а то и лет назад, он перестал замечать детали. Он видел все те же знакомые улицы, и все отличительные черты домов со множеством разномастных шпилей, и флюгеры там, где они остались в его памяти. Однако назойливое чувство перемен не становилось меньше. То же касалось и горожан, которых он встречал, и общеизвестных проявлений человеческой жизни маленького городка. Горожане не казались ни старше, ни моложе, бороды стариков не стали белее, вчерашние младенцы еще не начали ходить, и было невозможно описать, чем именно они так отличались от тех, кого он видел, недавно покидая город, и все же крайне глубокое ощущение подсказывало священнику, что перемена есть. Особенно усилилось это впечатление под стенами его собственной церкви. Здание было таким странным, но таким привычным с виду, что разум мистера Диммсдэйла словно раздвоился: либо до сих пор он видел церковь только во сне, либо же она снится ему сейчас.