Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)

– Даже обыщи ты всю землю, – говорил он, мрачно глядя на священника, – ты не нашел бы ни высот, ни глубин, в которых мог укрыться от меня, – помимо этого эшафота!

– И я благодарю Того, кто привел меня сюда! – ответил священник.

И все же он задрожал и повернулся к Эстер с выражением сомнения и тревоги в глазах, ничуть не скрытого попыткой дрожащей улыбки.

– Разве это не лучше, – пробормотал он, – того, о чем мы мечтали в лесу?

– Я не знаю! Не знаю! – поспешно ответила она. – Лучше? Возможно; мы можем погибнуть вместе, и с нами умрет маленькая Перл!

– Тебя и Перл будет судить Господь, – ответил пастор, – а Господь милосерден! Позволь же мне исполнить Его волю, которую Он ясно мне открыл. Я умираю, Эстер. Так помоги мне успеть и принять положенный мне позор!

Частично поддерживаемый Эстер Принн, сжимая ручку маленькой Перл, преподобный мистер Диммсдэйл повернулся к почтенным и благородным правителям, к святым отцам, своим собратьям по сану, к людям, чье великое сердце пребывало в ужасе и все же проливало слезы сострадания, словно осознавая, что некая глубокая жизненная суть – утопая во грехе, она была также полна страданий и искупления – будет сейчас открыта их взору. Солнце, едва миновавшее зенит, освещало пастора и придавало его фигуре исключительную черту, что словно отделяла его от всего земного, позволяя вознести мольбу на суде у Вечного Правосудия.

– Люди Новой Англии! – воскликнул он голосом, что разнесся над ними, высокий, торжественный, величественный и все же пронизанный дрожью, иногда криком, пробивающимся из непостижимых глубин вины и раскаяния. – Вы, любившие меня! Вы, считавшие меня святым! Узрите же грешника, согрешившего перед миром! Наконец – наконец я стою на месте, где должен был стоять семь лет назад, стою с этой женщиной, чья рука помогла мне взойти сюда и поддерживает меня в этот жуткий момент от падения! Смотрите, вот алая буква, которую носит Эстер! Вы все содрогаетесь от ее вида! Куда бы она ни шла, когда бы, под тяжким бременем этой метки, она ни надеялась отыскать покой, – буква озаряла ее путь мрачным огнем ужаса и отвращения. Но среди вас был тот, чье клеймо греха и позора не заставляло вас содрогаться!

В этот момент казалось, что священник не сумеет раскрыть свой секрет до конца. Но он поборол телесную слабость – и, более того, слабость сердца, – что сражалась с ним за бразды контроля. Отказавшись от поддержки, он в порыве страсти шагнул вперед, закрывая собой женщину и ребенка.

– Клеймо было на нем! – продолжил он с некой яростью, порожденной решимостью высказать все до конца. – Взгляд Господа прожигал его! Ангелы всегда указывали на него! (И Дьявол знал о клейме, постоянно растравляя его прикосновением раскаленного пальца!). Но он искусно скрывал свой позор от людей, он ходил среди вас с личиной одухотворенной, печальной, потому что она так чиста в этом грешном мире! – и грустной, потому что ему не хватало небесных собратьев! Но теперь, в свой смертный час, он открыт перед вами! Он просит вас взглянуть еще раз на алую букву Эстер! Он говорит вам, что, при всем своем таинственном ужасе, она лишь тень того клейма, которое носит на груди этот грешник, и что даже красное клеймо не сравнится с тем, что выжжено в его сердце! Те, кто здесь сомневается в Господнем суде над грешником! Узрите! Узрите же страшное свидетельство его!

Судорожным движением он сорвал пастырский воротник со своей груди. И знак был открыт! Но недостойно будет описывать это разоблачение. На миг глаза охваченной ужасом толпы оказались прикованы к жуткому чуду, пока священник стоял с румянцем триумфа на лице, как тот, кто посредством сильнейшей боли достиг победы. А затем он осел на помост.

Эстер приподняла его, устроив его голову на своей груди. Старый Роджер Чиллинворс опустился рядом с ним на колени, с пустым осунувшимся лицом, которое словно покинула жизнь.

– Ты ускользнул от меня! – повторял он снова и снова. – Ты ускользнул от меня!

– Пусть Бог тебя простит, – ответил священник. – Твой грех не менее глубок!

И он отвел угасающие глаза от старика, сосредоточив взгляд на женщине и ребенке.

– Моя маленькая Перл, – сказал он слабо, и мягкая улыбка озарила его лицо, лицо того, что ускользает в вечный покой; нет, того, кто избавился от страшного бремени, и теперь почти что казалось, что он готов начать с ребенком игру. – Милая маленькая Перл, теперь ты поцелуешь меня? В лесу ты отказалась это сделать. А теперь?

Перл поцеловала его в губы. Заклятие было разрушено. Величайшая сцена горя, участником которой стало дикое дитя, привнесла ту недостающую часть, что могла бы развить сострадание: и теперь ее слезы падали на щеки отца и служили обетом того, что она вырастет среди человеческой радости и печали не вечной бунтаркой против мира, а женщиной, живущей в нем. Миссия Перл, вестницы страданий своей матери, была теперь выполнена.

– Эстер, – сказал священник. – Прощай!

– Неужели мы больше не встретимся? – прошептала она, склонившись к его лицу. – Неужели не проведем нашу вечную жизнь вместе? Наверняка, наверняка мы искупили свои грехи всеми этими горестями! Ты смотришь в вечность своими яркими глазами! Скажи мне, что ты видишь?

– Тише, Эстер, тише! – сказал он с трепетным торжеством. – Закон, который мы нарушили, и я – тот грех, что был здесь отвратительно открыт! – пусть только это занимает твои мысли! Я боюсь! Я боюсь! Возможно, когда мы, забывшие нашего Бога, нарушили святость другой души, мы вдесятеро больше недостойны надежды на встречу и вечное чистое единение! Господь лишь знает, а он милостив! И прежде всего его милость доказывают мои недуги. Он позволил мне носить на груди эту жгучую пытку! Он послал мне того темного и ужасного старика, чтобы пытка не стала легче! В милости своей он привел меня сюда, дабы умереть такой смертью в торжестве позора на глазах у людей! Не желай я подобного искупления, я был бы проклят навек! Да святится имя Его! Да будет воля Его! Прощай!

Последнее слово сорвалось с губ священника вместе с последним вздохом. Толпа, доселе молчавшая, разразилась странным голосом страха и удивления, которые не могли еще найти себе выхода, иначе как в ропоте, что тяжело прокатился вслед отлетевшей душе.

Много дней спустя, когда время позволило людям разобраться с мыслями об описанной выше сцене, появилось немало версий произошедшего на эшафоте.

Большая часть зрителей свидетельствовала, что видела на груди несчастного священника АЛУЮ БУКВУ – точное подобие той, что носила Эстер Принн, – запечатленную во плоти. Что же до ее происхождения, существовало множество объяснений, с обязательными предположениями свидетелей. Некоторые утверждали, что преподобный мистер Диммсдэйл в тот самый день, когда Эстер Принн впервые надела свой унизительный знак, начал курс самоистязания, – которого впоследствии придерживался многими тщетными методами, – нанеся себе жуткую рану. Иные предполагали, что стигмат появился гораздо позже, когда старый Роджер Чиллингворс, будучи мощным некромантом, заставил букву проявиться посредством магии и ядовитых лекарств. Были и те, что оказались способны в полной мере оценить необычайную восприимчивость священника и поразительное воздействие духа на тело, шептали затем, что отвратительный символ начал возникать под воздействием постоянных угрызений совести, проедавших сердце несчастного изнутри, и наконец явился на Суд Божий, окончательно оформившись в алую букву. Читатель волен выбрать одну из этих теорий. Мы же пролили весь доступный нам свет на это чудо, и теперь, когда оно выполнило свою роль, с радостью сотрем из сознания этот образ, что с крайне нежелательной четкостью отпечатался там от длительности нашего наблюдения.