Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)

Многие писатели с особенной силой упирают на определенный моральный посыл, который стремятся воплотить в своих работах.

Не лишенный этой особенности, автор тоже вывел в произведении мораль – истину о том, что злые дела одного поколения продолжают жить в поколениях грядущих и, утратив все преимущества, предстают чистым неконтролируемым злом, а потому автор будет необычайно рад, если его роман сможет убедить человечество – или пусть даже одного человека – в том, насколько безрассудно обрушивать на головы несчастного потомства лавину нечестно нажитого имущества, которое будут калечить и давить наследников, пока не распадется в изначальный прах. По правде говоря, однако, автор не льстит своему воображению надеждой подобного рода. Когда романы действительно учат чему-либо или производят иные заметные действия, оный процесс зачастую куда искуснее и тоньше вполне очевидного. Автор решил, что едва ли стоит безустанно пронзать историю железным прутом морали – или, скорее, сравним это с булавкой, пронзающей бабочку, – чтобы лишить ее жизни и заставить застыть в неестественном и несуразном положении. Высшая истина, будь она честно, тонко, искусно вплетена в ткань повествования, становится ярче на каждом шагу и венчает финал развития художественного произведения, который может придать ему особый артистизм и славу, однако это не значит, что на последней странице послание выглядит более правдиво или очевидно, нежели на первой.

Читатель, возможно, может приписать вымышленным событиям этого произведения вполне реальное происхождение. Однако, насколько позволяла историческая связь – при всей своей слабости необходимая для замысла, – автор стремился тщательно избегать любых подобных проявлений. Не говоря уж об иных возражениях, это прежде всего открывает романтизм жестким и крайне опасным видам критицизма, заставляя плоды воображения сталкиваться с реальными обстоятельствами. Автор умышленно не собирался описывать местный уклад жизни или как-то иначе характеризовать общество, к которому питает должное уважение и естественную приязнь. Он верит, что не совершает непростительного проступка, прокладывая улицу, не нарушающую границы чьих-либо владений, присваивая участок земли, у которого не может быть видимого хозяина, и возводя дома из материалов, которые давно зарекомендовали себя при строительстве воздушных замков. Персонажи этой истории – хоть сами они приписывают себе древность рода и знатное положение, – на самом деле являются творениями автора, или, по крайней мере, авторской смесью тех или иных черт; их добродетели не могут принести блеска славы, а их пороки ни в малейшей степени не могут очернить почтенный город, в котором они, по собственным убеждениям, обитают. И потому автор был бы рад, если бы – в особенности в той части света, которую он описывает, – книгу его читали как чистый романтический вымысел, куда более родственный облакам над головой, нежели любой пяди настоящей земли округа Эссекс.

Ленокс, 27 января 1851 года

Посреди боковой улочки одного из городов Новой Англии стоит поблекший деревянный дом с семью островерхими шпилями, глядящими во все стороны света, и огромным составным дымоходом в центре. Это улочка называется улицей Пинчеон, и родовое поместье принадлежит старинной семье Пинчеон; толстый вяз, пустивший корни у самого крыльца, знакóм всем, кто родился в городе, и зовется Вязом Пинчеонов. Время от времени посещая упомянутый город, я редко упускал возможность свернуть на улицу Пинчеон, чтобы прогуляться в тени этих двух древностей – огромного вяза и потрепанного погодой здания.

Вид этого почтенного особняка всегда казался мне схожим с человеческим лицом, не только несущим на себе следы внешних гроз и солнца, но выражающим также оставленные долгой бренной жизнью следы внутренних перемен. Если рассказать о ней должным образом, она составила бы историю не просто интересную, поучительную и захватывающую, но и настолько необычную, что могла бы показаться результатом художественного вымысла. Однако история эта не обойдется без цепи событий, которые тянутся в прошлое на целых два века, и, записанная в полном своем объеме, потянет на целый том или серию книг меньшего формата, которые благоразумнее было бы посвятить анналам всей Новой Англии того же периода. Следовательно, крайне важно сократить бо́льшую часть семейной истории, которая протекала под крышей старого дома Пинчеонов, известного также как Дом с Семью Шпилями. А потому, после краткого очерка об обстоятельствах, при которых был заложен фундамент этого дома, и беглого взгляда на его причудливый облик, почерневший от преобладающего восточного ветра и уже покрытый тут и там пятнами зеленого мха на крыше и стенах, мы перейдем к истинному сюжету нашей истории в эпоху не столь отдаленную от текущего дня. Однако связь с далеким прошлым сохранится – отсылка к забытым событиям и персонажам, к манерам, чувствам и мнениям, почти полностью канувшим в забвение, – которая, правильно представленная читателю, послужит иллюстрацией того, как много древнего материала таится под свежей штукатуркой новой человеческой жизни. Так из незначительной истины может быть извлечен немаловажный урок: действия минувшего поколения являются семенем, которое может принести – и обязательно принесет – добрые или злые плоды в далекие от его посева годы; и вместе с зернами того, что сами называют требованием момента, они неизменно сеют и желуди, которые прорастут пусть и нескоро, но могут затмить солнце их собственным потомкам.

Дом с Семью Шпилями, каким бы древним он ни выглядел, был не первым обиталищем цивилизованного человека на этом участке земли. Улица Пинчеон ранее носила куда более скромное название – улица Мол, по имени изначального обитателя этой земли, перед коттеджем которого пролегала коровья тропа. Природный источник мягкой и вкусной воды – редкое сокровище на опоясанном морем полуострове, где разместилось поселение пуритан, – ранее побудил Мэттью Мола построить хижину, крытую тростником, именно в этом месте, которое казалось слишком отдаленным от центра деревни. Однако по мере того, как город рос, через тридцать или сорок лет, участок с грубой хибарой внезапно приобрел крайнюю привлекательность в глазах одного выдающегося и облеченного властью человека, и тот начал заявлять крайне убедительные требования на него и большую часть прилегающих к нему земель, подкрепляя требования силой, данной ему законодательной властью. Полковник Пинчеон, заявитель, насколько можно судить по собранным остаткам знаний о нем, был человеком железной целеустремленности. Однако Мэттью Мол, хоть и был простым горожанином, оказался крайне упрям в защите того, что по праву считал своим, и на протяжении нескольких лет успешно оборонял пару акров земли, которую собственными руками отвоевал у дикого леса, превратив в свой сад и обитель. Письменных свидетельств этого раздора не осталось. Наша осведомленность зиждется в основном на семейных воспоминаниях. А потому было бы слишком смело и, возможно, несправедливо принимать окончательное решение в таких условиях, хотя кажется, по крайней мере, сомнительным то, что требования полковника Пинчеона стали чрезмерными в попытках завладеть небольшим наделом Мэттью Мола. Подобное подозрение изрядно подпитывает тот факт, что противостояние столь неравных противников – в период времени, когда, как бы мы его ни прославляли, личное влияние обладало куда большим весом, нежели сейчас, – растянулось на долгие годы и завершилось лишь после смерти обитателя спорного участка земли. Причина его смерти в наши дни оказывает совсем иное влияние на умы живущих, нежели полтора столетия назад. То была смерть, которая вдохнула странный ужас в скромное имя обитателя коттеджа, придав почти религиозную страсть необходимости распахать плугом место его обиталища и стереть его дом из памяти всех живущих.