Натаниель Готорн - Алая буква (сборник)

– Позвольте мне еще немного побыть леди, – ответила Хепизба с той старинной аристократической величественностью, которой грустная улыбка придала даже некое очарование. Она вложила бисквиты в его руку, но отказалась от компенсации. – Леди из рода Пинчеонов не должна, что бы ни происходило под крышей ее дома, брать деньги за кусок хлеба насущного со своего единственного друга!

Холгрейв ушел, оставив ее, и чувства ее почти утратили, пусть ненадолго, былую мрачность. Однако вскоре настроение леди вновь вернулось к безбрежному унынию. С бьющимся сердцем она прислушивалась к шагам ранних прохожих, которые все чаще доносились до нее с улицы. Несколько раз они даже медлили, эти незнакомцы или соседи, разглядывая игрушки и дешевые товары в витрине лавочки. Мучения Хепизбы удвоились, отчасти ощущением всепоглощающего стыда оттого, что на нее смеют глазеть чужие, возможно, недобрые взгляды, отчасти потому, что ее не оставляла назойливая мысль о том, что витрина составлена неумело и не оказывает должного впечатления. Ей казалось, что сама судьба ее лавочки может зависеть от того, как расставлены разные товары или от того, что она не заменила красивым яблоком то, которое показало подбитый бочок. А потому она еще раз переложила товары, тут же уверившись, что стало еще хуже, не понимая, что эти недостатки лишь мерещатся ей из-за нервозности переломного момента и собственной естественной брезгливости.

Вскоре прямо на пороге послышался разговор двух рабочих, чьи грубые голоса выдавали их общественный статус. После недолгой болтовни о собственных делах один из них заметил витрину и привлек к ней внимание второго.

– Смотри-ка! – воскликнул он. – Что скажешь об этом? Похоже, на улице Пинчеон начнется торговля!

– Ну-ну, на это уж стоит посмотреть! – откликнулся собеседник. – В старом доме Пинчеонов, под Вязом Пинчеонов! Кто бы мог подумать? Старая дева Пинчеон устроила грошовый магазин!

– А справится ли она, как думаешь, Дикси? – спросил его друг. – Место, скажу тебе, не слишком хорошее. Вон за тем углом еще одна лавка.

– Справится? – воскликнул Дикси с крайним пренебрежением, словно сама мысль об этом казалась ему невозможной. – Да ни за что! Да одного ее лица – я его видел, когда вскапывал ей огород, – достаточно, чтобы спугнуть самого Старого Ника [30], взбреди ему в голову с ней торговаться. Люди не выдержат, верно тебе говорю! Она так жутко хмурится, без малейшей на то причины, из чистой мерзости своего характера.

– Ну, это не так уж важно, – заметил второй. – Злобные ребята часто лучше всех ведут дела и прекрасно знают, чего хотят. Но, как ты и говоришь, не думаю, что она много заработает. Эти грошовые магазинчики слишком устарели, как и другие виды торговли, ремесленничество и черный труд. На своем опыте это знаю! Моя жена три месяца держала грошовую лавку и потеряла в итоге пять долларов!

– Плохое дело, – ответил Дикси таким тоном, словно качал головой. – Безнадежное дело.

По некой необъяснимой причине едва ли что-то иное заставило старую Хепизбу страдать сильнее, как этот подслушанный разговор. Замечание по поводу выражения ее лица показалось пугающе важным и столь отвратительным, что она не смела задумываться об этом. Ей было невероятно больно от того, сколь малый и мимолетный эффект возымело открытие ею лавки – событие, от которого у нее самой перехватывало дыхание, – на публику, ближайшими представителями которой оказались эти двое мужчин. Взгляд, пара слов, хриплый смех; и ее, без сомнения, позабыли, едва завернув за угол. Их ничуть не волновали ни ее достоинство, ни потеря оного. Затем, конечно же, предсказание ее неуспеха, произнесенное с надежной мудростью собственного опыта, рухнуло на едва живую надежду, как труп в могилу. Жена этого человека уже пыталась заняться подобным и потерпела крах! Как же прирожденная леди – полжизни добровольная затворница, совершенно незнакомая с миром, шестидесяти лет от роду, – как она могла мечтать об успехе, когда жесткая, вульгарная, хитроумная, деловитая обычная женщина Новой Англии потеряла пять долларов начальных вложений! Успех казался ей положительно невозможным, а надежда – всего лишь дикой галлюцинацией.

Какой-то злобный дух, изо всех сил стремившийся свести Хепизбу с ума, разворачивал в ее воображении своего рода панораму, представлявшую оживленную часть города, переполненную покупателями. Сколько же там было потрясающих лавок! Бакалейных, с игрушками, галантереей, с огромными витринами из цельного стекла, с восхитительными стойками, с безбрежным и разнообразным ассортиментов товаров, в которые было вложено целое состояние, с богатыми зеркалами позади каждой выставки, которые удваивали это богатство в сияющей глубине! По одну сторону улочки было это торговое чудо, где множество надушенных лощеных торговцев ухмылялись, улыбались и отвешивали товар. А по другую был сумрачный старый Дом с Семью Шпилями, и ветхая лавочная витрина под нависающим этажом, и сама Хепизба в платье из потертого черного шелка за прилавком хмурилась на весь окружающий мир! Этот могучий контраст представлялся ей истинным отражением ее шансов преуспеть в попытке заработать себе на пропитание. Успех? Нелепость! Она никогда больше не станет о нем думать! С тем же успехом этот дом мог теряться в вечном тумане, пока остальные дома освещало солнце, ни одна нога не переступит его порога, ни одна рука не попробует открыть дверь!

Но в тот же миг колокольчик лавочки над ее головой заметался, как зачарованный. Сердце старой леди совершило, словно привязанное к той же стальной пружине, несколько резких рывков в унисон со звоном. Дверь открывалась, хотя в верхней ее стеклянной части не было видно входящего. Хепизба застыла, сжав руки и глядя на дверь, словно призвала злобного духа, который пугал ее, но все же исполненная решимости выдержать испытание.

«Господи, помоги мне! – мысленно простонала она. – Пробил час моей нужды!»

Дверь, с трудом поворачивающуюся на скрипящих и ржавых петлях, наконец пересилил и открыл коренастый пухлый мальчуган со щеками алыми, как яблоки. Он был одет крайне небрежно (но, казалось, больше из-за беззаботности матери, нежели бедности отца), в синий передник, очень широкие и чересчур короткие брюки, растоптанные ботинки не по размеру и соломенную шляпу, столь потрепанную, что в щели ее пробивались его курчавые волосы. Под мышкой он нес книгу и маленькую дощечку, которые явно указывали, что мальчик был на пути в школу. Несколько мгновений он разглядывал Хепизбу, как полагалось бы более взрослому покупателю, не зная, что решить по поводу ее трагичной мины и странного хмурого взгляда, которым она его наградила.