Артюр Рембо - Пьяный корабль. Cтихотворения

Порою, разбудив уснувшую ольху,

Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица.

Песнь золотых светил звенит над ней, вверху.

Офелия, белей и лучезарней снега,

Ты юной умерла, унесена рекой:

Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега

О терпкой вольности шептаться стал с тобой?

Не потому ль, что он, взвевая каждый волос,

Нес в посвисте своем мечтаний дивных сев?

Что услыхала ты самой Природы голос

Во вздохах сумерек и жалобах дерев?

Что голоса морей, как смерти хрип победный,

Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених,

Тот бледный кавалер, тот сумасшедший бедный,

Апрельским утром сел, немой, у ног твоих?

Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого

Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;

Оно безмерностью твое глушило слово —

И Бесконечность взор смутила твой навек.

И вот Поэт твердит, что ты при звездах ночью

Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике.

И что Офелию он увидал воочью

Огромной лилией, плывущей по реке.

С морильной свешены жердины,

Танцуют, корчась и дразня,

Антихристовы паладины

И Саладинова родня.

Маэстро Вельзевул велит то так, то этак

Клиенту корчиться на галстуке гнилом,

Он лупит башмаком по лбу марионеток:

Танцуй, стервятина, под елочный псалом!

Тогда ручонками покорные паяцы

Друг к другу тянутся, как прежде, на балу,

Бывало, тискали девиц не без приятцы,

И страстно корчатся в уродливом пылу.

Ура! Живот отгнил – тем легче голодранцам!

Подмостки широки, на них – айда в разгул!

Понять немыслимо, сражению иль танцам

Аккомпанирует на скрипке Вельзевул.

Подошвы жесткие с обувкой незнакомы,

Вся кожа скинута долой, как скорлупа,

Уж тут не до стыда, – а снег кладет шеломы

На обнажённые пустые черепа.

По ним – султанами сидит воронья стая,

Свисает мякоть щек, дрожа, как борода,

И кажется: в броню картонную, ристая,

Оделись рыцари – вояки хоть куда.

Ура! Метель свистит, ликует бал скелетов,

Жердина черная ревет на голоса,

Завыли волки, лес угрюмо-фиолетов,

И адской алостью пылают небеса.

Эй! Потрясите-ка вон тех смурных апашей,

Что четки позвонков мусолят втихаря:

Святош-молельщиков отсюда гонят взашей!

Здесь вам, покойнички, не двор монастыря!

Но, пляску смерти вдруг прервав, на край

подмостка

Скелет невиданной длины и худобы

Влетает, словно конь, уздой пеньковой жёстко

Под небо алое взметенный на дыбы;

Вот раздается крик – смешон и неизящен,

Мертвец фалангами по голеням стучит, —

Но вновь, как скоморох в шатер, он в круг затащен

К бряцанью костяков – и пляска дальше мчит.

С морильной свешены жердины,

Танцуют, корчась и дразня,

Антихристовы паладины

И Саладинова родня.

Рукой в перчатке он поглаживал свою

Сутану, и форсил, не оставляя втуне

Сердечный жар, и был сусален, как в раю,

И верой исходил, вовсю пуская слюни.

И вот настал тот день, когда один Злодей

(Его словцо!), пока гундосил он осанну,

Бранясь, схватил плута за шкирку без затей

И с потных прелестей его сорвал сутану.

Возмездие!.. Сукно разорвано по швам,

И четки длинные, под стать его грехам,

Рассыпались, гремя… Как побледнел святоша!

Он молится, сопя и волосы ероша…

А что же наш Злодей? Хвать шмотки – и привет!

И вот святой Тартюф до самых пят раздет!

Рука на молоте, могуч, широколоб,

Величествен и пьян, он хохотал взахлеб,

Как будто рев трубы в нем клокотал до края, —

Так хохотал Кузнец и говорил, вперяя

В живот Людовика Шестнадцатого взгляд,

В тот день, когда народ, неистовством объят,

Врывался во дворец быстрей речной стремнины,

Засаленным рваньем стирая пыль с лепнины.

Король еще смотрел заносчиво, но пот

Украдкой вытирал и чуял эшафот,

Как палку – битый пес; а рядом эта шельма,

Уставив на него презрительные бельма,

Такое говорил, что пробирала дрожь!

«Тебе не знать ли, сир, что мы за медный грош

Батрачили на всех, безропотны и кротки,

Покуда наш кюре нанизывал на четки

Монеты бедняков, пред Богом павших ниц,

А наш сеньор в лесах травил зверье и птиц?

Тот плетью нас лупил, а этот – крепкой палкой,

Пока не стали мы под стать скотине жалкой

И, выплакав глаза, пошли за кругом круг.

Когда же полземли вспахал наш нищий плуг

И каждый лег костьми на барском черноземе, —

Тогда подумали они о нашем доме

И стали по ночам лачуги наши жечь.

Вот невидаль: детей, как пироги, испечь!

Нет, я не жалуюсь. Считай, что все – забава,

И можешь возразить: ты ввел такое право…

И вправду, чем не рай, когда в июньский зной

В амбар въезжает воз, нагруженный копной

Огромной? И дождем листы в садах примяты,

И от сухой травы исходят ароматы?

И вправду, чем не рай – поля, поля кругом,

И жатва, и гумно, забитое зерном?

Да что там говорить! Коль ты силен и молод,

Скорее горн раздуй и пой, вздымая молот!

Себе любой из нас и пахарь, и кузнец, —

Когда ты человек, и если щедр Творец!

Но это все уже давным-давно приелось…

Теперь-то я умен, и мне по нраву смелость,

Ведь если молот есть и пара крепких рук,

Что ждать, когда придет сиятельный индюк

С кинжалом под плащом и гаркнет: «Марш

на поле!»?

А ежели война – пусть сам воюет вволю!

Нет, он опять ко мне: теперь отдай сынка!

Что ж, я простолюдин. А ты король. Пока.

Бубнишь: «Я так хочу!» А вот по мне, так глупо,

Что в золоте твоя роскошная халупа,

Что ходят гоголем, напялив галуны,

Твои бездельники, спесивы и пьяны.

Ублюдков наплодив, ты отдал им на откуп

Честь наших дочерей, мечтая: «За решетку б

Отправить голытьбу! А мы хребтом своим,

Собрав по медяку, твой Лувр озолотим!

Ты будешь пить да жрать, все слаще, все жирнее, —

А прихвостням твоим висеть у нас на шее?

Нет! Мы прогнали прочь постыдный страх и ложь,

Продажным никогда Народ не назовешь.

Пусть пыль столбом стоит там, где тюрьма стояла:

Здесь было все в крови, от кровли до подвала,

И это – наша кровь! Что может быть верней,

Чем исступленный вой поверженных камней?

И он поведал нам, как жили мы в темнице.

Послушай, гражданин: то прошлое ярится.

Как башни рушились от боли озверев!

Он был сродни любви – наш ненасытный гнев.

И детям протянув отцовские ладони,

Мы вместе шли вперед, мы были словно кони,

Когда они летят, не ведая узды, —

Вот так мы шли в Париж, свободны и горды.

Мы были голь и рвань, но вид наш не коробил