О. Генри - Короли и капуста (сборник)

Мервин бросился бежать, и Лонгли последовал за ним, хотя ничего как будто не произошло – только откуда-то из темноты доносился не лишенный приятности свист: кто-то старательно насвистывал меланхолическую песенку «Жалоба ковбоя».

– Это единственное, что он знает, – крикнул на бегу Мервин, – клянусь, это…

Они были у двери дома Мервина. Толкнув дверь, Том ввалился в дом и налетел на старый чемодан, брошенный на полу. На кровати лежал загорелый молодой человек с квадратным подбородком, весь в дорожной пыли, и попыхивал коричневой сигаретой.

– Ну как, Эд? – выпалил Мервин.

– Да вот, – лениво ответствовал этот деловитый юноша. – Только приехал, в девять тридцать. Сбыл всех подчистую. По пятнадцать долларов. Э, да прекратите же пинать ногами мой чемодан! В нем, как-никак, зелененьких на двадцать девять тысяч, можно бы и поаккуратнее!

Как водится, не обошлось без короля и королевы. Король был страшным стариком, он носил шестизарядные револьверы и шпоры и кричал таким зычным голосом, что гремучие змеи прерий спешили спрятаться в свои норы под кактусами. До коронации его звали Бен Шептун. А когда он стал обладателем пятидесяти тысяч акров земли и несчетного количества скота, его прозвали О’Доннел, король скота.

Королева была мексиканкой из Ларедо. Из нее вышла хорошая, кроткая жена, которой даже удалось приучить Бена немного умерять свой голос в стенах квартиры, во избежание массового крушения посуды. Когда Бен стал королем, она полюбила сидеть на галерее ранчо Эспиноза и плести тростниковые циновки. А когда богатство стало настолько непреодолимым и угнетающим, что из Сан-Антоне в фургонах привезли мягкие кресла и круглый стол, она склонила свою темноволосую главу и разделила судьбу Данаи.

Во избежание lese-majeste [237]вас прежде всего представили королю и королеве. Но на самом деле они не играют никакой роли в этой истории, которую можно называть «О принцессе-разумнице и льве-растяпе».

Принцессой была здравствующая королевская дочь Жозефа О’Доннел. От матери ей достался кроткий нрав и смуглая субтропическая красота. От Бена О’Доннела – запас бесстрашия, здравый смысл и способность управлять людьми. Стоило ехать и за сто миль, чтобы посмотреть на такое сочетание. На всем скаку Жозефа могла всадить пять пуль из шести в жестянку из-под томатов, вертящуюся на конце веревки. Она могла часами играть со своим любимцем, белым котенком, наряжая его в самые нелепые и потешные костюмы. Презирая карандаш, она в уме могла вычислить, сколько барыша принесут тысяча пятьсот сорок пять двухлеток, если продать их по восемь долларов пятьдесят центов за голову. Грубо говоря, ранчо Эспиноза имеет около сорока миль в длину и тридцать в ширину; правда, большей частью арендованной земли. Жозефа, разъезжая верхом на пони, обследовала каждый ее клочок. Все ковбои на этом пространстве знали ее в лицо и были ее верными вассалами. Рипли Гивенс, старший одной из ковбойских партий Эспинозы, однажды увидел ее и немедленно решил породниться с королевской семьей. Самонадеянность? О нет. В те времена на землях Нуэсес все равно человек оставался человеком. Кроме того, титул «короля скота» вовсе не предполагает королевской крови. Часто он означает только, что его обладатель носит корону в знак своих блестящих способностей по части кражи скота.

В один прекрасный день Рипли Гивенс поехал верхом на ранчо «Два Вяза» справиться о пропавших однолетках. Было уже поздно, когда он отправился в обратный путь, и солнце зашло, когда он достиг переправы Белой Лошади на реке Нуэсес. От нее до переправы было шестнадцать миль. До ранчо Эспинозы – двенадцать. Гивенс очень устал. И он решил заночевать у переправы.

Как раз в этом месте реки была симпатичная заводь. На берегах теснились могучие деревья и кустарники. В пятидесяти ярдах от заводи поляну покрывала курчавая мескитовая трава – ужин для коня и постель для всадника. Гивенс привязал свою лошадь и расстелил потники для просушки. Затем присел, прислонившись к дереву, и скрутил папироску. Откуда-то из густых зарослей, окаймлявших реку, вдруг донесся яростный, раскатистый рев. Лошадь заплясала на привязи и зафыркала в предчувствии опасности. Гивенс, продолжая попыхивать папиросой, не спеша поднял с земли свой пояс и на всякий случай повернул барабан револьвера. Большая щука звонко плеснула в заводи. Маленький бурый кролик обскакал куст «кошачьей лапки» и сел, поводя усами и лукаво поглядывая на Гивенса. Лошадь снова принялась щипать траву.

Стоит держать ухо востро, когда на закате солнца мексиканский лев поет сопрано у реки. Его песня может повествовать о том, что молодые телята и жирные барашки попадаются редко и что он горит плотоядным желанием познакомиться с вами.

В траве валялась пустая банка из-под фруктовых консервов – свидетельство недавнего присутствия здесь какого-нибудь еще путника. Взглянув на нее, Гивенс крякнул от удовольствия. В кармане его куртки, привязанной к седлу, было несколько щепоток молотого кофе. Черный кофе и сигареты! Чего же еще желать ковбою?

Через две минуты заплясал небольшой костер. С жестяной банкой он отправился к заводи, чтобы набрать воды. Не доходя пятнадцати шагов до цели, среди кустов он увидел лошадь под дамским седлом, мирно пощипывающую травку всего в нескольких ярдах левее от него. А у самой воды поднималась с колен Жозефа О’Доннел. Она утолила жажду, и теперь отряхивала ладони от песка. А в десяти ярдах от нее, справа, в укрытии ветвей саквисты, притаился мексиканский лев – Гивенс увидел его. Его янтарные глаза нехорошо горели голодным блеском, в шести футах от них виднелся кончик хвоста, вытянутого прямо, как у пойнтера. Зверь чуть раскачивался на задних лапах, как все кошачьи непосредственно перед прыжком.

Гивенс предпринял все, что мог. Его револьвер валялся в траве, до него было тридцать пять ярдов. Гивенс издал истошный вопль и бросился между львом и принцессой.

Битва, как впоследствии нарек ее Гивенс, вышла короткая и несколько сумбурная. Прибыв на место атаки, Гивенс увидел в воздухе дымную полосу и услышал два слабых выстрела. Затем сто фунтов мексиканского льва навалились ему на голову и ударом массивной лапы придавили его к земле. Он помнит, как закричал: «Отпусти, это нечестно!», потом выполз из-под льва, как червяк, с набитым травою и грязью ртом и большой шишкой на затылке в том месте, которым он стукнулся о корень вяза. Лев лежал неподвижно. Раздосадованный Гивенс, подозревая подвох, погрозил льву кулаком и крикнул: «Погоди, я тебе еще», – и тут пришел в себя.

Жозефа стояла на прежнем месте, спокойно перезаряжая тридцативосьмикалиберный револьвер, оправленный серебром. Выстрел не потребовал от нее особой меткости. Львиная голова была несравнимо более легкой мишенью, чем банка из-под томатов, болтающаяся на конце веревки. В ее глазах и на губах плясала вызывающая улыбка. Незадачливый рыцарь-избавитель почувствовал, как огонь фиаско прожигает его сердце. Вот он – его шанс, шанс, о котором он столько мечтал, но вместо Купидона вмешался Момус. Сатиры в лесу, уж наверное, со смеху покатились. Разыгралось нечто вроде водевиля «Сеньор Гивенс и его забавный поединок с чучелом льва».