Артур Конан Дойль - Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона

– Они были отлиты в одной и той же форме.

– Этот факт опровергает догадку, будто бы человек, разбивающей их, воодушевлен какой-то ненавистью к Наполеону. Взяв во внимание, сколько сотен скульптурных изображение великого императора должно существовать в Лондоне, было бы слишком наивно предположить подобное совпадете, чтоб неразборчивый ненавистник случайно напал на три образца того же самого бюста и начал с них замышленное им дело истребления.

– Позвольте, раньше я думал точно так же, – заметил Лестрад. – Но, с другой стороны, этот Морз Гудсон служить поставщиком бюстов в той части Лондона, а уничтоженные три экземпляра были единственными, находившимися у него в магазине в продолжение нескольких лет. Таким образом, хотя, как вы говорите, в Лондоне существует несколько сот скульптурных изображение Наполеона, но весьма вероятно, что эти три бюста были единственными в тамошней местности. По этой причине местный фанатик, естественно, должен был начать с них. Как вы полагаете, д-р Ватсоъ?

– Возможностям мономании нет границ, – отвечал я. – Существует болезненное состояние, известное у современных французских физиологов под названием «idee fixe»; человек может быть расположен к этой форме безумие в слабой степени, отличаясь во всех других отношениях полным здравомыслием. Лицо, зачитавшееся биографией Наполеона или разоренное вследствие наполеоновских войн, способно усвоить себе такую неотвязчивую идею и под ее влиянием совершать фанатические проступки.

– Нет, ваше объяснение не годится, милейший Ватсон, – возразил Шерлок, отрицательно качая головой. – Самая упорная idee fixe не могла бы внушить вашему интересному мономаниаку, где именно находятся ненавистные ему бюсты.

– Хорошо, как же вы объясняете такую странность?

– Я не пытаюсь делать это. Я заметил бы только, что в эксцентричных действиях того джентльмэна обнаруживается некоторая последовательность. Так, например, в прихожей д-ра Барнико, где грохот мог поднять на ноги семью, бюст не был сразу разбит, но предварительно вынесен вон, тогда как в лечебнице, где представлялось меньше опасности вызвать тревогу, он был раздроблен на том же месте, где стоял. Вся эта штука представляется пустой до нелепости, а между тем, я не осмеливаюсь назвать ничего ничтожным, едва только вспомню, что некоторые из моих наиболее классических дел имели самое необещающее начало. Может быть, вы не забыли еще, Ватсон, каким образом страшное происшествие в семействе Эбернети было сначала замечено мною на глубине, на какую опустилась петрушка в масло, растаявшее в жаркие день. Поэтому я не могу улыбаться, слушая о ваших трех раздробленных бюстах, Лестрад, и буду весьма вам благодарен, если вы сообщите мне еще какие-нибудь свежие добавления к такой странной цепи обстоятельств.

Добавление, которого желал мой приятель, последовало быстрее и в бесконечно более трагической форме, чем он мог себе вообразить. На следующее утро я еще одевался в своей спальне, когда в мою дверь постучались, и ко мне вошел Холмс с телеграммой в руке. Он громко прочел ее:

– «Приезжайте немедленно, 131, Питт-Стрит, Кенсингтон. Лестрад».

– Что же это такое? – спросил я.

– Не знаю. Мало ли что может быть! Но я подозреваю, что это продолжение истории разбитых бюстов. В данном случае сокрушитель изображение Наполеона начал свои операции в другом квартале Лондона. На столе готов кофе, Ватсон, а у крыльца меня ждет кэб.

Через полчаса мы достигли Пит-Стрита, мирного затишья, как раз позади одного из самых стремительных потоков лондонской жизни. N 131 представлял собою одно из ряда плоских, почтенных и самых неромантических жилищ. Когда мы подъехали к нему, то увидали, что заборы на противоположной стороне улицы окаймлены любопытной толпой. Холмс свистнул.

– Клянусь Георгием, – воскликнул он, – тут по меньшей мере покушение на убийство! Только это одно может удержать лондонского посыльного. Какое-нибудь злодейство явно читается в согнутой спине и вытянутой шее этого малого. Что это значить, Ватсон? Верхние ступени крыльца окачены водою, тогда как остальные сухи. Но во всяком случае следов имеется достаточно! Да вот и сам Лестрад у окна на улицу; сейчас мы разузнаем все.

Инспектор встретил нас с весьма серьезным видом и провел в гостиную, где мы нашли крайне взволнованного пожилого господина в фланелевом халате; взъерошенный, немытый, он прохаживался нервными шагами взад и вперед. Этот субъект был представлен нам в качестве владельца дома, м-ра Гораса Гаркера, одного из сотрудников «Центрального Синдиката Печати».

– Новая история с Наполеоновским бюстом, – сказал Лестрадъ. – Вчера вечером это дело, по-видимому, заинтересовало вас, м-р Холмс, и я подумал, что, может быть, вы пожелаете присутствовать здесь, когда странное приключение приняло несравненно более серьезный оборот.

– А к чему оно привело на этот раз?

– К убийству. М-р Гаркер, не расскажете ли вы в точности этим джентльмэнам, что у вас произошло?

Человек в халате повернулся к нам с самой унылой миной.

– Необычайная вещь! – заговорил он. – Всю свою жизнь собирал я новости о других людях, а теперь, когда настоящая новость повстречалась мне самому, я до того сбит с толку и расстроен, что не способен связать двух слов. Если бы я пришел в качестве журналиста, то интервьюировал бы самого себя, после чего напечатал бы по два столбца в каждой вечерней газете. Но в теперешнем настроение я бросаю на ветер ценный материал, по нескольку раз повторяя мою историю целому ряду посторонних лиц, и не могу воспользоваться ею сам! Впрочем, ваше имя мне знакомо, м-р Шерлок Холмс, и если вы только объясните это странное происшествие, я буду вознагражден за свой непроизводительный труд.

Холмс опустился в кресло и сталь слушать.

– Все это, по-видимому, концентрируется вокруг бюста Наполеона, купленного мною вот для этой самой комнаты месяца четыре назад. Он приобретен мною за бесценок у братьев Гардинг, через два дома от станции Гай-Стрита. Большую часть моей журнальной работы я исполняю ночью и зачастую пишу до утра. Так было и сегодня. Я сидел у себя в спальне, в верхнем этаже дома, окнами во двор; около трех часов меня встревожил какой-то шум внизу. Я прислушался, но шум не повторился, и мне пришло в голову, что он донесся с улицы. Вдруг, несколько минуть спустя, раздался ужасный вопль, страшнее которого я ничего не слыхивал, м-р Холмс. Он будет отдаваться у меня в ушах, пока я жив. Минуту или две сидел я, оледенев от ужаса, потом схватил кочергу и спустился вниз. Войдя в комнату, я увидал, что окно распахнуто настежь, и заметил исчезновение бюста с камина. Зачем понадобилось ночному вору стащить подобный предмет, остается для меня совершенно непонятным, потому что то был гипсовый слепок, не имевший действительной ценности.