Антоний Оссендовский - Ленин

Они взглянули на себя с ужасом, тоской и болью.

– Так пишет товарищ Лев Троцкий… – шепнул Болдырев.

Они вздохнули тяжело и опустили головы.

Разрушение Храма Христа Спасителя в Москве 5 декабря 1931 года.

Фотография. Начало ХХ века

Под окнами под руководством учителя маршировали молодые коммунисты и орали во все горло:

На нескольких фронтах бушевала гражданская война. То и дело новые большие и меньшие армии поднимались против Кремлевского диктатора. Оторванные от всего мира, блокирующими Россию союзниками и поддерживаемыми ими белыми войсками, комиссары, как мореплаватели на тонущих кораблях, кидали в пространство «SOS». Был это, однако, не отчаянный призыв о помощи, но грозное предупреждение, делаемое «всем, всем», целому свету, что пролетариат ожидает подходящего момента, чтобы развесить на вершине Эйфелевой башни, на Вестминстере, на Вашингтонском Капитолии, над Веной, Римом и Берлином красный флаг революции.

Красноармейцы издевались над взятыми в плен белыми офицерами, вырезая на плечах погоны, а с бедер сдирая полосы кожи; поджаривая их над огнем; выкалывая им глаза; рубя их топорами; поливая водой на морозе и превращая в ледяные столбы; топя в прорубях сотни связанных веревками «врагов пролетариата».

Белые отплачивали коммунистам жестокостью на жестокость. Комиссарам вырезали на груди пятиконечные звезды; отрубали носы, уши и кисти рук; коптили над кострами; испытывали на пленных остроту казачьих сабель; стреляли в них, как в живые мишени; подвешенными красноармейцами украшали придорожные деревья, аллеи парков и лесные тропинки.

Коммунисты – крестьяне из Поволжья, – найдя раненого офицера белой армии, распороли ему брюхо и, вытянувши кишки, прибили их гвоздями к телеграфному столбу. Ударяя пленного палками, вынуждали его бегать вокруг при раскатах смеха, пока он не падал, вытянувши из себя внутренности, которыми обмотал столб.

Группа колхозников коммуны «Обобществленный труд» – участников антирелигиозного движения.

Фотография. Начало ХХ века

Мужики с Урала, поддерживающие белых генералов, издевались над комиссарами весьма находчиво. Сорвав с них одежду, совершали они простую операцию путем вставления в прямую кишку зарядов с динамитом и, запалив бикфордов шнур, вызывали взрыв живого снаряда. В другом месте коммунисты, повторяя пример уральских мужиков, набивали пленным рты порохом, обвязывали кусками и обрезками металла, после чего подрывали живые гранаты среди взрывов мрачной веселости и шуток.

Гражданская война охватывала всю Россию и становилась все более ожесточенной, лютой и дикой. Людей всюду было несметное количество, как тараканов и клопов в грязных, курных, вонючих хатах. Деревни становились жертвой огня без милосердия, так имело ли значение, что их подпалили, часто и так каждый год пожары поглощали нищие, соломенные деревни и деревянные, хаотично построенные города? Напуганные, ограбливаемые красными и белыми, жители деревенек и городов ежедневно встречали других владык и угнетателей, напевая попеременно то «Интернационал», то «Боже, царя храни», теряя понятие о законе, моральности и человечности.

Чужеземные войска также не имели причин сострадания к россиянам, так как или помнили об их предательстве против союзников, или о тяжелой неволе в глуби громадной страны. Французы, англичане, японцы, немцы, австрийцы, венгры, чехи, поляки, латыши плевали пулями и снарядами из своих орудий, кололи штыками, вешали и расстреливали этих «восточных дикарей», этих «татар сумасшедших и жестоких».

Россия ужасно истекала кровью.

Вместе с ней, ни о чем уже не зная, истекал кровью тот, который намеревался выковать для нее более хороший, светлый быт.

Владимир Ленин лежал в темной комнате бокового флигеля Кремля, в течение долгих месяцев борясь со смертью. Фанни Каплан прицелилась хорошо. Словно как бы замышляла причинить диктатору муку за мукой, которой измучил он народ. Пуля, остановившись в позвоночнике, перебила важные нервные узлы. Врачи, окружающие раненого, возлагали все надежды на силу этого плечистого, крепкого человека с куполовидным черепом, монгольскими скулами и раскосыми глазами, теперь постоянно закрытыми синими веками.

Сознание возвращалось к больному редко и ненадолго.

Долгие сутки проходили в страданиях, горячке, безумных, пронизывающих криках. Ленин метался, скрежетал зубами и бредил целыми часами. Произносил речи, а левая рука со сжатыми пальцами совершала такие движения, как будто писала огромные буквы на громадном листе бумаги.

Приходили минуты, когда лежал он неподвижный с руками и ступнями ног, холодными и безжизненными.

– Паралич? – спрашивали врачи, погладывая друг на друга.

Но раненый внезапно поднимал руку и снова писал на невидимом листе бумаги, бормоча сорванным голосом:

– Жизнь… счастье… Елена… все для революции, товарищи!

Позднее боролся он с присматривающими за ним санитарами.

Пытался поднять тяжелые, припухшие веки и кричал:

– Дзержинский… Торквемада… жандарм Федоренко… пес плюгавый… бешеный… Под стену с ними!.. Скажи мне… Феликс Эдмундович… наверное, китайцы задушили… Петю… Дора… Дора… ах, ах! Дора Фрумкин… Где Дора? Товарищи… Скажите Плеханову, что… тяжело убивать…

Стонал долго, горестно, а из-под синих век катилась слеза, и замерла внезапно, как если бы замерзла на выступающей скуле, костистой, обтянутой желтой кожей.

Скрежетал зубами и двигал вздутыми губами, шепча неразборчиво:

– Социализм, общечеловеческое равенство… глупость!.. несбыточные мечты!.. Сначала прочь со свободой… это не для пролетариата… позже террор… такой, чтобы Иван Грозный… в гробу содрогнулся… и так в течение полувека, может, в течение целого столетия… Тогда… родится единственная добродетель… единственная опора социализма… жертвенность… страхом освободить тела… преобразовать души… не гневайся… не смотри сурово, Елена!.. Такое веление… страшное… это не я!

Снова погружался в бессилие. Мысли, безумствующие в мозгу, улетали во мрак; чувствовал, что сваливается в пропасть без дна. Вращается среди обломков миров, разорванных людских тел, подхваченных могучим потоком.

Хрипел, выбрасывая безумные слова, бессвязные и ничего не значащие, слабел, погружаясь в молчание, неподвижный, почти неживой. Тогда склонялись над ним врачи; щупали пульс; прислушивались, бьется ли сердце Ленина, сердце, никому незнакомое, тайное, как Россия – порывистая и равнодушная, преступная и святая, мрачная и светлая, ненавидящая и любящая; склоняющая голову, как крылатый серафим, и дерзко принимающая грозное обличье Люцифера; завывающая, как сирота на перекрестке расходящихся дорог, и поражающая диким свистом и кличем Стеньки Разина, жестокого разбойничьего атамана; плачущая кровавыми слезами Христоса и утопающая в крови братьев, как татарский наездник.