Антоний Оссендовский - Ленин

– О, хо, хо, хо! – пронеслось через зал.

– Фабрики, банки, железные дороги, судна возьмут рабочие и будут с этих пор сами руководить всем!

– Ленин! Да здравствует Ленин! – рвали воздух бурные крики, звучащие радостью и восторгом.

Люди теснились к столу, вытягивали руки к говорящему. Наконец, дотянулись до него, схватили, понесли над головами и пошли с ним, как ходили прежде, сгибаясь под грузом священных образов позолоченных в церковных процессиях.

Ленин стал с этой минуты новым мессией, божеством для этих голодных, притесняемых, темных, слепых толп. Он кричал еще что-то, размахивал шапкой, но все тонуло в шуме, в буре тысяч голосов.

В один из залов сквозь толпу пробились финские революционеры, становившиеся личной охраной Ленина. Рядом с ним встал неотступный, мощный, как дуб, Халайнен, а между рядами финнов протиснулись к вождю Троцкий, Зиновьев, Каменев, Уншлихт, Дзержинский, Володарский, Урицкий, Калинин, Красин, Иоффе, Нахамкис и все те, которые остались в первых рядах вождей и руководителей июльской и октябрьской революций пролетариата.

К Ленину приблизился Луначарский и, наклонившись к его уху, шепнул:

– Товарищ! Пролетариат совершает беззакония, разрушает сокровища искусства, выносит картины из Галереи Эрмитажа.

Ленин поднял голову и пригляделся к радостным, красным, диким, бессмысленным лицам людей, стоящих в толпе.

– Сегодня их день! – ответил он спокойно. – Памятники искусства не нужны им, товарищ, а Россия и без них обойдется. Пока что можно им все… Пока что. Такая есть их воля… такую чувствуют жажду… сегодня!

Анатолий Луначарский. Фотография. 1921 год

Сопровождаемые финскими стрелками, шли они дальше через красивые залы, в которых толпились перед ними разбушевавшиеся группы повстанцев и уличная чернь. Под ногами звенело поломанное стекло, цеплялись обломки мебели. Куски статуй, штукатурки, какие-то куски сковывали ноги.

Когда Ленин вышел наружу, кто-то растолкал окружающих его солдат и остановился перед ним. Был это высокий человек с бледным лицом и длинными седеющими бакенбардами. Свою шапку потерял он где-то в давке. Зловещая решительность, граничащая с отчаянием, зажгла мрачные огни в ясных глазах. Губы его дрожали, а внезапная судорога кривила их все время. Сквозь стиснутые зубы он произнес:

– Гражданин! Мой сын не смог допустить, что свободный люд насиловал беззащитную женщину. За это его ранили… забрали… Не знаю, куда и за что. Требую справедливости, гражданин!

Ленин посмотрел безразлично.

Толпа осталась внутри дворца, не имея возможности протиснуться через узкие двери частного выхода из царских апартаментов и через ряды финских стрелков. Никто из тех, для которых стал он божеством, не мог его слышать.

Он взглянул на стоящего перед ним человека и промолвил, обращаясь к завоевателю Зимнего Дворца:

– Товарищ Антонов! Помогите первому буржую, обратившемуся к справедливости пролетариата. Мы имеем самое высшее право справедливости, пережив века неволи! Наше право: суд немедленный и немедленное милосердие!

Ленин сел в автомобиль вместе с Халайненом и несколькими финнами. Авто рыкнуло и двинулось вдоль берега. За ним двинулись другие, везя будущих народных комиссаров и стрелков эскорта.

Антонов-Овсиенко расспрашивал инженера Болдырева о подробностях несчастного случая, телефонировал из дворцовой канцелярии в госпиталь, после чего кивнул двум солдатам и наказал им проводить Болдырева в регистрационный пункт Красного Креста.

Толпа неохотно покидала резиденцию царей, выталкиваемая из здания солдатами. Постепенно залы опустели.

Антонов вместе с организатором боевых дружин, товарищем Фрунзе, обходил партер и первый этаж.

– Погуляли наши! – смеялся Антонов, указывая на высаженные двери шкафов, рассыпанные бумаги, разбитые зеркала, статуи, вазы, люстры, поломанную мебель, содранные обои и парчу, порванные ковры и сброшенные на паркет портреты и картины. – Погуляли…

Фрунзе ничего не ответил.

Уже хотели они выйти на подворье, когда до их ушей донеслись громкие взрывы смеха, песни и писк женщин. Они пошли на эти отголоски и вскоре оказались в частных апартаментах царской семьи. Шум доносился из дальних покоев.

Они отворили двери и остановились изумленные.

Михаил Фрунзе. Фотография. 1919 год

В светлой большой комнате, со стенами, покрытыми золотистой тканью, стояли две великолепные кровати, мягкая мебель и белый туалет, заваленный обломками разбитого зеркала и флаконов. В углу висели иконы, а на серебряных цепях церковная лампадка, прекрасно украшенная резьбой. Портреты и картины лежали уже на полу. Была эта комната спальней царя и царицы. Собралась в ней небольшая группа матросов и несколько уличных женщин. Нагие, распущенные, ужасно кричащие, лежащие на желтых, атласных покрывалах с вышитыми на них черными гербовыми орлами. Бесстыдными, разнузданными жестами разжигали они мужчин, крича:

– Я царица… Гей, товарищ, хочешь быть царем? Иди ко мне!

На кроватях происходили отвратительные оргии, мрачные мистерии дикого безумства.

Фрунзе сморщил брови. Антонов тер лоб и думал, что иначе воображал он себе первый день освобождения пролетариата. Видел его порой бессонных ночей, в бесчисленных тюрьмах и в сырых окопах на фронте. Должен был это быть красный день. В котором кровь должна выступать из земли, бить струей из тел убитых врагов народа, стекать с неба. День серьезного сплочения, холодной мести, перед лицом которых не оставалось ни минуты времени на распутство.

Уже стиснул челюсти так, что желваки около ушей задвигались, уже хотел крикнуть, когда внезапно один из матросов, прижав к себе нагую девушку, закричал:

– Ха, ха! Товарищи! Развлекайтесь с нами. Гуляй, душа! Сегодня живем, завтра гнием… Гу, ха! Манька, займись гостями!

Фрунзе взглянул на побледневшее лицо Антонова и блеснул глазами. Сдерживал поднимающийся в нем гнев к зрелищу оподления пролетариата, его гнилым, диким страстям, кроме которых не существовало ничего, кроме прихотей тела.

«Есть, пить, предаваться разврату… это их идеал, – думал преданный коммунизму Фрунзе. – Самые лучшие, самые смелые замыслы работали над освобождением пролетариата, тысячи борцов за новую эру в истории человечества погибли в тюрьмах; в сибирских рудниках, прикованные к тачкам; на виселицах и в полицейских застенках, где душили революционеров и убивали их, как бешеных собак! Для кого все эти жертвы? Для этих одичалых, бесстыдных зверей, для нагих, развращенных проституток?».