Мигель де Сервантес - Дон Кихот. Часть 1

Сид Гамет Бен-Энгели, арабский и ламанчский писатель, рассказывает в этой серьезной, величественной, скромной, приятной и остроумной истории, что после того, как славный Дон-Кихот Ламанчский и его оруженосец Санчо Панса обменялись мыслями, приведенными в конце главы XXI, Дон-Кихот поднял глаза и увидел, что по той же дороге, по которой ехал он, шли пешком человек двенадцать, своими шеями нанизанные, подобно зернам в четках, на железную цепь, и с кандалами на руках. Их сопровождали двое верховых и двое пеших; верховые были вооружены аркебузами, а пешие пиками и мечами. Когда Санчо заметил их, «Вот – воскликнул он, – цепь каторжников короля, которых ведут работать на галерах.

– Как, каторжников короля! – спросил Дон-Кихот, – возможно ли, чтобы король делал над кем бы то ни было насилие?

– Я не говорю этого, – сказал Санчо, – я говорю только, что эти люди осуждены насильно служить королю на галерах.

– Как бы там ни было, – возразил Дон-Кихот, – этих людей ведут насильно, а не по их собственной воле?

– Без сомнения, – ответил Санчо.

– Ну в таком случае, – сказал Дон-Кихот, – мне придется здесь исполнить свой долг – препятствовать насилиям и помогать несчастным.

– Но обратите внимание на то, – возразил Санчо, – что правосудие, которое есть сам государь, не делает ни насилия, ни вреда подобным людям, но только наказывает их за их преступления.

В эту минуту партия каторжников приблизилась к ним, и Дон-Кихот с безупречною вежливостью обратился к конвойным с просьбой соблаговолить сообщить ему причину или причины, вследствие которых ведут в таком виде этих бедных людей.

– Это каторжники, отправляющиеся служить его величеству на галерах; – ответил ему один из верховых конвойных, – больше нечего мне вам сказать, а вам меня спрашивать. – Но мне бы хотелось, – возразил Дон-Кихот, – знать причину несчастия каждого из них в отдельности.

К этому он прибавил еще несколько таких любезностей для большей убедительности своей просьбы, что другой верховой конвойный, наконец, ответил ему:

– У нас есть с собою список преступлений каждого из этих негодяев; но сейчас не время останавливаться и читать его. Приблизьтесь к ним, ваша милость, и спросите их самих. Если они захотят, они вам ответят, да и, наверное, они захотят, потому что подобным людям рассказывать свои плутни доставляет, пожалуй, не меньше удовольствия, чем их совершать.

Получив такое позволение, которое и сам бы дал себе Дон-Кихот, если бы ему было в нем отказано, он приблизился к цепи и спросил шедшего впереди каторжника, за какие грехи подвергнут он такому наказанию.

– За то, что был влюблен, – отвечал тот.

– Как! только за это! – воскликнул Дон-Кихот; – право, если людей приговаривают к галерам за то, что они были влюблены, то мне бы уж давно следовало там работать!

– О, моя любовь была не такова, как предполагаете ваша милость, – ответил каторжник. – Я без памяти влюбился в корзину с бельем и так крепко сжимал ее в своих объятиях, что если бы суд не вырвал у меня ее насильно, то я и сейчас бы не прекратил своих ласк. Я был захвачен на месте преступления, в допросе не было надобности, дело решили живо. Почесали мои плечи сотней плетей и вдобавок попросили меня три года косить большой луг. Вот и делу конец.

– Что это значит – косить большой луг? – спросил Дон-Кихот.

– Значит грести на галерах, – ответил каторжник, бывший молодым человеком, лет двадцати четырех, родом, по его словам, из Пьедрахиты.

Дон-Кихот с теми же расспросами обратился ко второму каторжнику, но тот, погруженный в глубокую печаль, не хотел отвечать ни слова; тогда первый отвечал за него:

– Этот идет на галеры, господин, в качестве канарейки, то есть, собственно говоря, музыканта и певца.

– Как так! – возразил Дон-Кихот, – разве музыкантов и певцов тоже ссылают на галеры?

– Да, господин, – ответил каторжник, – хуже ничего не может быть, как петь в мучениях.

– Напротив, – сказал Дон-Кихот, – пословица говорит: кто распевает, свое горе развевает.

– Ну, а у нас наоборот, – возразил каторжник, – кто раз попоет, тот всю жизнь поплачет.

– Не понимаю, – произнес Дон-Кихот.

Но один из конвойных ответил ему:

– У этих храбрых людей петь в мученьях значит признаваться на пытке. Этот негодяй был подвергнут допросу и сознался в своем преступлении, которое состоит в краже скота; и после его признания его приговорили к шести годам на галерах и, кроме того, к двумстам ударов плетью, которые теперь уже получены его плечами. Он идет постоянно печальным и пристыженным, потому что другие воры, идущие с ним вместе, относятся к нему с пренебрежением и насмешкою и всячески стараются обижать его за то, что у него не хватило мужества запереться в своем преступлении, и он сознался. Они говорят, что в нет столько же слогов, как и в да, и обвиняемому гораздо лучше держать на своем языке свою жизнь и смерть, чем на языке свидетелей и доказчиков… По моему, в этом они не совсем не правы.

– И я тоже думаю, – ответил Дон-Кихот. Потом, приблизившись к третьему, он обратился к нему с теми же вопросами, как и к другим. Этот, не заставляя еще раз просить себя, ответил развязным тоном:

– Я отправляюсь навестить госпожи галеры на пять лет, за неимением десяти дукатов.

– Я с охотою дал бы двадцать, чтобы выручить вас из нужды, – сказал Дон-Кихот.

– Я бы был тогда похож на того человека, который находится среди моря с полным кошельком и несмотря на то умирает от голоду, так как не может купить, чего ему требуется. Говорю я это к тому, что, будь у меня вовремя двадцать дукатов, предлагаемые теперь вашей милостью, и бы сумел смазать писца при суде и подбодрить ум и язык моего защитника; и был бы я теперь посреди Зокодоверской площади в Толедо, а не плелся бы по этой дороге, привязанный, как охотничья собака. Но велик Бог, терпение, довольно!

Дон-Кихот перешел к четвертому. Это был человек почтенной наружности, с длинной, белой бородой, покрывавшей ему всю грудь. Услышав обращенный к нему вопрос, как очутился он в цепи, он принялся плакать, не отвечая ни слова. Но пятый осужденный ответил за него:

– Этот почтенный бородач, – сказал он, – отправляется на четыре года на галеры, прогулявшись сначала с великим торжеством в пышных одеждах по улицам.

– Если я не ошибаюсь, – прервал Санчо, – это значит, что он был подвергнут публичному покаянию.

– Вот именно, – подтвердил каторжник, – а преступление, за которое он подвергнут такому наказанию, состояло в том, что он был маклером по части ушей и даже целого тела. Я хочу сказать, что этот господин был известного рода посредником и, кроме того, чуточку занимался колдовством.

– Оставив в стороне эту чуточку колдовства, – возразил Дон-Кихот, – я скажу, что, если этот человек и заслуживает быть отправленным на галеры за свое занятие посредничеством, то только разве для того, чтобы быть там распорядителем и генералом. В самом деле, должность посредника не похожа на другие. Это – должность, требующая людей умных и ловких, необходимая во всяком благоустроенном государстве, и занимать ее должны только порядочные и хорошо воспитанные люди. Для нее, как и для прочих должностей, следовало бы учредить инспекторов и испытателей и установить определенное число членов этого занятия, как это сделано для торговых маклеров. Благодаря этому было бы можно избежать многих зол, происходящих оттого, что к этому ремеслу приступают много людей, неимеющих ни познаний, ни навыка, дабы, мелкие прислужники, юные и неопытные негодяи; такие люди в самых трудных обстоятельствах, когда более всего требуется изобретательности и ловкости, не умеют отличить своей правой руки от левой и дают супу застыть на пути от тарелки ко рту. Мне бы хотелось развить эту мысль и доказать, почему следовало бы делать выбор лиц, которые занимали бы в государстве такую важную должность, но сейчас не место и не время для того; я поговорю в свое время с кем-нибудь, кто в состоянии об этом позаботиться. Сейчас же я скажу только, что сожаление, которое я испытываю при виде этих седин и почтенного лица, подвергнутых такому тяжелому наказанию за исполнение нескольких любовных поручений, успокаивается другим обвинением в колдовстве. Впрочем, я знаю, что в мире не существует ни порчи, ни мотовства, которые могли бы принуждать или совращать нашу волю, как это думают некоторые простаки. У всякого из нас есть свободная воля, и никакие травы, ни какие наговоры не имеют силы над нею. Какие-нибудь бабы по своей простоте или плуты из мошеннических видов составляют разные напитки, смеси – истинные яды, которыми они сводят людей с ума, заставляя их верить, будто бы эти снадобья обладают свойством внушать любовь, тогда как, повторяю, нашу волю принудить не возможно.