Мигель де Сервантес - Дон Кихот. Часть 1

– Вы совершенно правы, – воскликнул старец, – но по совести скажу, господин мой, что касается колдовства, то мне не в чем упрекать себя. От любовных поручений я не могу отречься; но я этим никогда не думал принести зла, а хотел только способствовать тому, чтобы все люди веселились и жили в мире и спокойствии, без раздоров и печалей. Однако это человеколюбивое желание не помешало мне отправиться туда, откуда уже не думаю больше возвратиться, – я уже так обременен летами и, кроме того, страдаю каменною болезнью, ни на минуту не перестающей мучить меня.

При этих словах добряк стал плакать самым жалостным образом, и Санчо почувствовал к нему такое сострадание, что вынул из кармана монету в четыре реала и подал ее ему как милостыню.

Продолжая свой допрос, Дон-Кихот спросил у следующего, в чем состоит его преступление. Этот каторжник ответил таким же веселым и развязным тоном, как и предыдущий:

– Я попал за то, что слишком свободно пошалил в двумя своими двоюродными сестрицами и с двумя другими двоюродными сестрицами, не моими. Добаловался я с ними до того, что получилось приращение семейства, до такой степени запутавшее все родство, что в нем теперь не разобраться самому остроумному генеалогу. Я был изобличен в этом доказательствами и свидетельствами, обратиться за покровительством мне было не к кому, денег у меня не было, и увидал и тут, что грозит мне неминуемая беда. Присудили меня на галеры на шесть лет, а я не позаботился и обжаловать приговор. Я несу наказание за свою ошибку; но я молод, жизнь длинна и на все существует лекарство. Если ваша милость, господин рыцарь, можете чем-нибудь помочь этим бедным людям, то Бог наградит вас за это на небе, а мы на земле не позабудем в наших молитвах просить Бога, чтобы он послал как такую долгую и счастливую жизнь, какой ваша почтенная особа заслуживает.

Этот каторжник был в одежде студента, и один из конвойных сказал, что он большой краснобай и силен в латыни.

Сзади всех них шел человек лет тридцати, хорошо сложенный и, можно было сказать, приятной наружности, если бы он, когда смотрел, не сводил обоих глаз вместе. Он скован был несколько иначе, чем его товарищи: на нем была надета такая длинная цепь, что она, поднимаясь вверх, обхватывала все его тело; кроме того, на шее у него были два кольца – одно склепанное с цепью, другое вроде ошейника, от последнего шли две железных полосы, спускавшиеся до пояса и оканчивавшиеся двумя наручниками, в которых руки его были заперты двумя большими висячими замками; вследствие этого он не мог ни поднять своих рук к голове, ни склонить своей головы к рукам. Дон-Кихот спросил, почему этот человек закован крепче других. Конвойный ответил:

– А потому что он один совершил больше преступлений, чем все другие вместе; кроме того, это – такой смелый и хитрый мошенник, что даже, ведя его в таком положении, мы не совсем уверены в том, что удержим его, и потому постоянно боимся, как бы не удалось ему от нас улизнуть.

– Но, – возразил Дон-Кихот, – что за ужасные преступления совершил он, если они заслуживают только галер?

– Он отправляется туда на десять лет, – ответил конвойный, – а это ведет за собою гражданскую смерть. Достаточно будет вам сказать, что это знаменитый Хинес де-Пассамонт, иначе называемый Хинесилом де-Паранилья.

– Эй, господин коммисар, – сказал на это каторжник, – потише, пожалуйста; не будем забавляться коверканием чужих имен и прозвищ. Меня зовут Хинесом, а не Хинесилом, и фамилия моя Пассамонт, а вовсе не Парапилья, как вы говорите. Пусть каждый оглядывает и разбирает самого себя, это будет лучше.

– Разговаривайте потише, господин первосортный мошенник, – возразил коммисар, – если вы не желаете, чтобы я заставил вас замолчать против вашего желания.

– Известно, что человек живет, как Богу угодно, – сказал каторжник, – но настанет день, когда кое-кто узнает, зовут ли меня или нет Хинесилом де-Парапилья.

– Да разве тебя не так зовут, негодяй? – закричал конвойный.

– Так, конечно, – ответил каторжник, – но я приму меры, чтобы меня так больше уже не называли, или я вырву себе бороду, клянусь в этом… Господин рыцарь, если вы хотите что-нибудь дать нам, так давайте поскорее и отъезжайте себе с Богом, потому что ваше раскрашиванье жизни ближнего, начинает нам надоедать, и если вам любопытно узнать мою жизнь, то знайте, что я – Хинес де-Пассамонт, история которого написана пятью пальцами этой руки.

– Он правду говорит, – сказал конвойный, – он сам написал свою историю, да так, что лучше и желать нельзя; но свою рукопись он заложил в тюрьме за двести реалов.

– И непременно выкуплю ее, хотя бы она была заложена за двести дукатов, – воскликнул Хинес.

– Разве она так хороша? – спросил Дон-Кихот.

– Так хороша, – отвечал каторжник, что Лазарильо Термезский, [27]и все сочинения прошлого, настоящего и будущего времени в том же роде никуда не годятся в сравнении с нею. Могу сказать вашей милости, что она содержит одну только истину, но эта истина так приятна и занимательна, что никакому вымыслу не сравниться с нею.

– А как заглавие сочинения? – спросил Дон-Кихот.

– Жизнь Хинеса де-Пассамонте, – ответил каторжник.

– И оно окончено? – опять спросил Дон-Кихот.

– Как может быть она окончена, когда моя жизнь еще не кончилась? Написанное обнимает всю жизнь мою со дня моего рождения до того времени, как меня в этот последний раз приговорили к галерам.

– Стало быть, вы уже были там? – спросил Дон-Кихот.

– Пробыл там раз четыре года, чтобы послужить Богу и королю, – ответил Хинес, – и знаю вкус сухарей и ременных плетей. Впрочем, я не особенно сожалею о том, что возвращаюсь туда опять; у меня там будет возможность окончить мое сочинение. Мне остается порассказать еще пропасть вещей, а на испанских галерах досуга даже больше, чем мне требуется; к тому же мне нужно немного времени, написать остальное, ведь я все знаю наизусть.

– Ты умен, – сказал ему Дон-Кихот.

– И не счастлив, – ответил Хинес, – потому что несчастие всегда преследует ум.

– Преследует злодейство! – воскликнул коммисар.

– Я уже вас просил, господин коммисар, говорить повежливей, – возразил Пассамонт, – начальство дало вам в руки эту черную палку не для того, чтобы обижать бедных людей, но чтобы отвести нас туда, куда повелевает его величество. Иначе, клянусь жизнью… но довольно. Может быть, пятнышки, сделанные на постоялом дворе, и попадут когда-нибудь в отмывку. Пусть всякий молчит, хорошо живет и еще лучше говорит. А затем будем продолжать наш путь, потому что довольно намололи мы всякого вздору.

Коммисар поднял было палку, чтобы ответить на угрозы Пассамонта, но Дон-Кихот, вмешавшись, просил не обижать этого несчастного.